Савинков не нашёл Азефа ни в Вильно, ни в Варшаве. Тот узнал об убийстве Плеве из газет и, не дожидаясь никого, выехал за границу.

Пришлось связываться с Центральным комитетом, который находился в Женеве. Да и жену повидать. Везде сопровождавшая его Дора Бриллиант и так в недоумении посверкивала своими чернущими глазищами:

— Как вы живете... как так можно?!

— Можно.

— Вы не любите свою жену!

— Люблю... когда возле меня нет никакой Доры.

— Вы даже не думаете о ней!

— Думаю... когда вы не сбиваете мои мысли.

— Бросьте, Борис Викторович. Вы жестокий... вы неисправимый циник!

— Неисправимый, верно, Дора. Бомба и цинизм — одно и то же.

— Неправда! Я делаю бомбы... но я плачу при этом! Вы, вы... плакали когда-нибудь?

— Представьте, милая Дора, не приходилось. Всё некогда. Революция, Дора, революция.

На него смотрели полные слёз глаза, а он думал: «Зачем, зачем связала свою судьбу с террористами эта печальная молчальница? Всё женское, всё личное у неё свелось к одному: бомба! Положим, бомба — суть и моей души, но я-то мужчина. А она? Неужели ей не хочется иметь дом, семью, детей, наконец? Откуда у нас у всех эта жестокость? Она редко смеётся, даже и при смехе... Даже и в постели... глаза её остаются строгими и печальными».

Он не видел, не понимал, что зеркало души отражает то же самое и от него самого. Действительно, когда он плакал, когда смеялся последний раз... даже лёжа в обнимку с очередной Дорой?..

Смеяться и плакать из всех них мог разве что Иван Каляев. За десять дней до рокового броска под губернаторскую карету он писал — и не кому-нибудь, а жене Савинкова, затерявшейся в Европе вместе с сыном Вере Глебовне:

«Вокруг меня, со мной и во мне сегодня ласковое сияющее солнце. Точно я оттаял от снега и льда, холодного уныния, унижения, тоски по несовершённому и горечи от совершающегося. Сегодня мне хочется только тихо сверкающего неба, немножко тепла и безотчётной хотя бы радости изголодавшейся душе. И я радуюсь, сам не зная чему, беспредметно и легко, хожу по улицам, смотрю на солнце, на людей и сам себе удивляюсь, как это я могу так легко переходить от впечатлений зимней тревоги к самым уверенным предвкушениям весны. Ещё несколько дней тому назад, казалось мне, я изнывал, вот-вот свалюсь с ног, а сегодня я здоров и бодр. Не смейтесь, бывало хуже, чем об этом можно рассказывать, душе и телу, холодно, неприветливо и безнадёжно за себя и других, за всех вас, далёких и близких. За это время накопилось так много душевных переживаний, что минутами просто волосы рвёшь на себе...

...Может быть, я обнажил для вас одну из самых больных сторон пережитого нами?- Но довольно об этом. Я хочу быть сегодня беззаботно сияющим, бестревожно-радостным, весёлым, как это солнце, которое манит меня на улицу под лазурный шатёр нежно-ласкового неба. Здравствуйте же, все дорогие друзья, строгие и приветливые, бранящие нас и болеющие с нами. Здравствуйте, добрые мои, мои дорогие детские глазки, улыбающиеся мне так же наивно, как эти белые лучи солнца на тающем снегу».

Конечно, это писал человек, не зря носивший кличку Поэт, но даже и поэт найдёт ли такие слова для женщины, к которой равнодушен?..

Муж этой затерянной в Европе женщины знал его любовные излияния... муж не осуждал. У него была другая любовь — к бомбе ли, к революции ли, всё едино. Его звали дела.

Дороги, дороги! Скитания по вокзалам, случайным приятелям и гостиницам. Теперь вот — в Женеве. Под ликующие возгласы своих однопартийцев:

— Слава нашей Б. О.!

— Борису Викторовичу!..

— Несравненному нашему Бриллианту!..

По случаю убийства Плеве безденежье не грозило. Они знали: один полицейский клан милостиво разрешил убить предводителя другого клана, а кто-то, кто мог бы помешать, не помешал. Видимо, и сам не малую мзду получил. Догадка, господа, пока только догадка! Поживём — увидим.

А пока в Боевую организацию прямо-таки сыпались пожертвования. Плеве многие не любили и теперь радовались, разделяя и радость исполнителей приговора. Жаль, конечно, Егора Сазонова, который после операций, полицейских больниц пошёл-таки на каторгу, но что делать? Надо было отдохнуть от бомб... министров, губернаторов и великих князей!

Но тосты тостами, а великого князя Сергея Александровича, пятого сына Александра II, родного дяди Николая П, ему милостиво подарила сама «бабушка русской революции».

— Возьмите на себя этого душегуба и распутника.

— Как можно, Екатерина Константиновна, убивать такого мужика! — в притворном ужасе отшутился Савинков. — Его мальчики любят.

— Он мальчиков любит. Лучше сказать — насильничает. Не разубеждайте старуху, крестничек, — всё-таки на прежний, молодой лад пококетничала бывалая каторжанка.

— Не буду разубеждать, крестная. В вашу честь возьму князюшку-распутника на себя.

Савинков-то лучше её знал, что для московского генерал-губернатора полицейские чины по всей Москве вытаскивают смазливых подростков. Своей крестной, то бишь Екатерине Константиновне, он не мог отказать: именно она во время вологодской ссылки и развода с большевиками повенчала его с истинной революцией и её карающим мечом — Боевой организацией.

После недолгих празднеств, совещаний, споров, толком не повидавшись с женой, он обратным ходом выехал в Россию. На этот раз — в Москву. В его группе, разумеется, были Иван Каляев и Дора Бриллиант.