Подымалась вьюга. Даже полушубок не спасал. Может быть, дрожь от нестерпимого волнения?

Не опоздал ли?..

В этот момент из морозной вьюги вихрем вылетела давно примелькавшаяся карета. Он бросился наперерез. И уже поднял руку с ситцево-динамитной бомбой... но в окне кареты, кроме князя Сергея, увидел великую княгиню Елизавету и племянников, Марию и Дмитрия...

Рука опустилась безвольно.

Карета остановилась у подъезда Большого театра. Был спектакль в пользу Красного Креста.

Каляев, пробежав немного за каретой, вернулся в Александровский сад.

— Борис, ты друг до гробовой доски! Скажи: разве можно убивать детей?!

Он не мог дальше говорить. Захлёбывался в затопивших всю душу рыданиях.

Своей властью упустил единственный для убийства случай.

— Не осуждаю, Янек, — сказал друг на гимназический, варшавский лад. — Князь в театре. Что, если на обратном пути?.. Возможно, князю надоест сидеть... без девочек-то!.. до конца спектакля, и для княгини пришлют отдельную карету. Пойдём посмотрим. Я подстрахую.

Под мещанской затёртой шубой и у него было такое же, согревшееся от собственного тела, дитё...

Но князь досидел до конца — какие девочки, если заранее оглашено общественное, благотворительное действо! — и сея в карету опять вместе с семьёй.

Каляев убийственно замкнулся в себе.

Савинков приобнял его за плечи и повёл к поджидавшей их Доре. По дневному времени он решился зайти к ней в номера — тяжело было с бомбами. Распелёнывая и разряжая опасных детушек, Дора своей немногословностью решила:

— Поэт поступил так, как и должно поступить. Ему надо отдохнуть... как и нам с тобой, несчастный генерал...

— Да, наша утешительница. Может, твоя?

— И моя, и моя, не обижайся, я тоже устал...

Но долго отдыхать под её рукой и утешаться не приходилось. Его звала истинная, всё заслоняющая любовь. В счастливый час и созрел новый план:

— Если не среда — так пятница, всё равно.

В пятницу и решили повторить всё сначала. За два дня метальщики в самом деле могли передохнуть от напряжения.

Но за эти тревожные дни напарник Каляева окончательно струсил и отказался. Дежурившего возле Каляева гимназиста, как он ни напрашивался, допустить к такому делу было нельзя. Другие участники группы тоже не отличались большим опытом. Следовало подождать, пока прибудет подкрепление. Но случай, случай!..

Два дня спустя Савинков принял единственно правильное решение:

— Рискнём? Подкрепления ждать долго, одного метальщика мало — запасную бомбу я беру на себя.

Иван Каляев решительно возразил:

— Ты говоришь — долго? Правильно. Ты говоришь — мало? Неправильно. И в прошлый раз я был фактически один, мой напарник сдрейфил. Тебе, Боря, нельзя. У тебя, у единственного — настоящий английский паспорт. Мы под этим прикрытием. И потом: в случае неудачи вся организация останется без руководства, а наш великий князюшка будет тешиться с московскими гимназистками.

— Всё так, Янек. Но мы никогда не решали дело с одним метальщиком. Вспомни Плеве! Было даже четыре!

— Я говорю тебе, Борис Викторович... генерал ты мой несговорчивый: справлюсь один. И — баста.

Они шли по Ильинке к Красной площади. Время было выбрано точное. Князь должен в 2 часа выехать из Никольских ворот на Тверскую. Там, на выезде у Иверской, и встретит свою смерть.

Когда они подходили к Гостиному двору, на башне в Кремле пробило два. Каляев остановился:

— Прощай, Боря.

— Прощай, Янек, — опять, как в гимназические годы, сказал Савинков, с трудом сдерживая дальнейшие слова.

Каляев поцеловал своего озабоченного гимназиста и свернул направо, к Никольским воротам. Остановился у иконы Иверской Божьей Матери. Икона была застеклена; стоя спиной к Кремлю, не привлекая внимания многочисленных здесь шпиков, он в отображении стекла видел Никольские ворота.

Савинков кивком головы поманил маячившую невдалеке Дору:

— Запасную!

— Я знала, что потребуешь. Припасла.

Отойдя с ним под ручку обратно к Гостиному двору, привычно оглянувшись, она вынула из хозяйственной сумки точно такой же ситцевый свёрток, как и у Каляева, только не синенький, а в горошинку. Но цвет менять было ни к чему: он сунул его под просторную шубу, к которой сама же Дора пришивала вместительные мешки-карманы.

Оставалось поцеловать Дору, коль приличный мещанин расстаётся с приличной женой-кухаркой, и быстрыми шагами, в обход здания суда, пойти к началу Тверской. Следовало опередить своего друга, стать на некотором расстоянии. От быстроты и неосторожности, да ещё по скользкому снегу, он рисковал споткнуться, но делать нечего: за спиной уже слышался цокот копыт. Едет!