– Ребята, вы что?! – Отчаянно прозвучал в общей массе голос Снегурочки-Маринки.

– Давай… - Игнорируя всех собравшихся и меня в том числе, Виталик шагнул к Вадиму ещё ближе и чуть ли не грудью уткнулся в его грудь. – Давай…

– Чего тебе дать, Павлецкий? – Вадим был абсолютно спокоен, или же просто умело играл на публику. – Ты уж толкни меня давай, что ли…. Чего ждёшь-то? Я тебя бить не буду, не жди.

Кулаки Виталика судорожно сжались, на скулах от досады заходили желваки. Вот таким я его точно никогда не видела, это был совсем другой, незнакомый мне человек. И я вдруг с горечью подумала о том, что того, прежнего Виталика мне больше не видать как своих ушей. Будь ты проклят, Канарейка, со своим ящиком!... И я тоже хороша… Дрянь…Другим словом не назовёшь…

– Ребята…Разойдитесь…Разойдитесь… – Отодвигая с дороги детей, к двери гримёрной торопливо пробиралась Татьяна Евгеньевна. Ещё толком не понимая, что происходит, она уже видела общий переполох и потому спешила. Одного взгляда на перекошенное ненавистью лицо Виталика и на разбитую губу Вадима было достаточно для того, чтобы ясно представить себе картину разыгравшейся тут драмы.

– Мальчики, что вы делаете? – Воронина встала между Вадимом и Виталиком, поочерёдно глядя то на одного, то на другого. – Виталик… Вадим… Успокойтесь!

– Да я спокоен, Татьяна Евгеньевна. – Заверил учительницу Канарейка, глядя, почему-то, по-прежнему на Виталика через её плечо. – Это по нему психиатр плачет.

Виталик дёрнулся, было, вперёд, однако Воронина вовремя схватила его за плечи:

– Перестань. Успокойся. Да что же с вами такое происходит, в конце концов?! Виталик…

Тот будто и не слышал голоса Татьяны Евгеньевны – настолько поглощён был своими эмоциями. Не пытаясь, впрочем, отстранить от себя Воронину, Виталик не сводил с Вадима горящих глаз.

– Ты… Видеть тебя больше не хочу… Ты понял, сволочь?... Ты мне не друг… И никогда им не был.

Казалось, эти убийственные слова не производят на Канарейку никакого впечатления. Он как будто и не верил даже Виталику – слушая его, понимающе кивал головой: да, да, мол, болтай-болтай, я на дураков не обижаюсь. Виталик хорошо понимал это выражение на его лице и свирепел еще больше.

– Чего ты молчишь?... Думаешь, ты самый умный? Тебе всё можно, да?

– Дурак ты, Павлецкий. – Бесстрастно заключил Вадим и, не говоря больше ни слова, дёрнул дверную ручку.

Я не помнила, как ноги отнесли меня в нашу, девичью гримёрку. Случившееся не укладывалось в голове, однако, сердце уже реагировало на всё, осознавая величину катастрофы. Итак, произошло то, чего я больше всего боялась. Виталик всё видел и все понял. Бедный, и как только у него хватило сил выдержать представление до конца, ничем не выдавая своего душевного состояния на сцене?! А я?.. Чего же я наделала?!.. Стоило так долго внушать себе отвращение к Канарейке, убеждать самоё себя в его ненадёжности и распущенности, размышлять о своём отношении к Виталику… Чего мне дал этот дурацкий аутотренинг, если в любое время, в любом месте, где бы мы ни оставались с Вадимом наедине, я начинала нервничать и смущаться?! Можно сколько угодно обвинять его одного, но я-то сама?! Я ли не отвечала на его поцелуи, забыв обо всём на свете?! Я ли не умирала от блаженства, наслаждаясь его восхитительной близостью?! Сучка… Похотливая самка, недостойная серьёзных, высоких чувств! Так и придётся мне всю жизнь быть чьей-то игрушкой, потому что настоящей, великой любви я не заслуживаю! Прав был Вадим, когда не верил мне… Абсолютно прав… Но что же, ЧТО ЖЕ МНЕ ТЕПЕРЬ ДЕЛАТЬ?!

Не было никакой охоты соблюдать приличия и стесняться окружающих – уткнувшись лицом в жёсткий ворс диванчика, я рыдала в голос. Возле меня кто-то присаживался, гладил по плечам, пытаясь поднять – я вырывалась и снова падала ничком, не желая никого видеть, не в состоянии слушать кого бы то ни было. Только что я лишилась очень важного и ценного. Я словно похоронила самого близкого, жизненно необходимого мне человека, без которого лёгкие отказывались поглощать кислород, а душа разрывалась на части, истекая кровью. Одна… Одна… Теперь одна, как Робинзон Крузо на необитаемом острове. И некуда деваться от этого вынужденного одиночества, некуда бежать…

Чьи-то мягкие, но сильные руки уже в который раз оторвали меня от дивана, заставили сесть.

– Ксюшенька, девочка моя маленькая, ну что ты?... Успокойся, Ксенечка… - Надо мной склонилось доброе, родное лицо Татьяны Евгеньевны Ворониной. Вот так же когда-то, сверху вниз смотрел на меня Виталик, нечаянно стукнувший меня дверью в лоб. Тогда я боялась, что тушь у меня на глазах размажется. Я всех и вся ненавидела… И даже не сразу смогла заметить, какой он славный и замечательный, этот вежливый темноглазый мальчик с чёрными, сросшимися на переносице бровями. Теперь он никогда уже не улыбнется мне так, как в тот далёкий день, он даже не посмотрит в мою сторону. Он будет ходить мимо меня как мимо чужого, постороннего человека и мне придется забыть о наших встречах, о поцелуях в подъездах и школьных закутках… У меня больше нету верного, пламенного рыцаря, который так красиво говорил мне о любви. У меня вообще ничего больше нету. Виталик… Мой Виталик… Как же я буду без тебя жить?!

Как во сне передо мной мелькали разные лица. Татьяна Евгеньевна что-то говорила мне, заботливо прижимая к себе. Яна Лисовенко, топчась рядом, пыталась напоить меня водой из гранёного стакана. Не сразу, но это ей всё-таки удалось. Пила я короткими частыми глотками, каждый раз, соприкасаясь с толстым стеклом, зубы выбивали дробь и звон этот бил по барабанным перепонкам, заставляя тело судорожно передёргиваться.

– Ну всё, всё…Успокойся. – Воронина осторожно вытерла слезы с моих щек носовым платком. Скорее всего, своим личным. – Девчонки, что тут у вас творится, можете объяснить?