Шрифт:
В глубокой шахте
Который год
Таится чудище-змей –
Стальные нервы,
Стальная плоть,
Стальная хватка когтей.
Он копит силы,
Лениво ждёт,
Нацелив в небо радар.
Одна ошибка,
Случайный взлёт –
И неизбежен удар!
Все, во что
Ты навеки влюблён –
Уничтожит разом
Тысячеглавый
Убийца-дракон.
Должен быть повержен он!
Сильнее всяких войн
Воля и разум!
Воля и разум!
Вадим не замечает, что его снимают. Играя, он весь, целиком поглощен своим занятием, он живет песней, дышит этой музыкой, которую создает сам. И нету в зале человека, оставшегося равнодушным к выступлению Вадима, каждый следит за ним жадными глазами, каждый хочет присоединиться к его пению, но не все знают слова. А ему всё равно. Он как бы сам по себе существует среди нас, и в то же время мы все и он – одно, неразделимое целое. Кажется, лиши нас сейчас присутствия Канарейки – и словно душу потеряет вся наша огромная компания, и веселья уже не будет.
Смертельной данью
Обложен мир,
Лишен покоя и сна.
Многоголосо
Звучит эфир:
Опять на старте война!
Все, во что
Ты навеки влюблён –
Уничтожит разом
Тысячеглавый
Убийца-дракон.
Должен быть повержен он!
Сильнее всяких войн
Воля и разум!
Воля и разум!
В песне нет и намека на лирику, но, тем не менее, с гитарой в руках Канарейка как всегда бесподобен! Я опять любуюсь им, таким чертовски обаятельным и талантливым. И мне не верится, снова не верится, что это именно он был тогда с нами в Звёздном Городке…
Пока не поздно –
Спасайте мир!
Нельзя нам больше терпеть!
Когда мы вместе,
То берегись –
Любому чудищу смерть!
И вот уже все мы, успев запомнить слова припева, повторяем за Вадимом дружно, в один голос:
Все, во что
Ты навеки влюблён –
Уничтожит разом
Тысячеглавый
Убийца-дракон.
Должен быть повержен он!
Сильнее всяких войн
Воля и разум!
Воля и разум!
Не знаю, с чем можно сравнить это состояние глубочайшего упоения. Небывалая сплочённость нашего коллектива была так восхитительна и так необходима каждому из присутствующих! Я чувствовала себя сестрой всех тех, кто собирался здесь каждый вечер. Я уже не мыслила своей жизни без всего этого! Бордовый занавес на сцене, деревянные стулья в зрительном зале…Навеки сроднилась я с окружающей меня атмосферой, навсегда пленилась гитарной музыкой и волшебным голосом Вадима. Думала ли я когда-либо, что буду вот так сидеть и петь хором, как юная пионерка возле походного костра?.. Я и теперь, честно говоря, ни о чём подобном не думала и отчёта себе не отдавала. Такими моментами хотелось просто наслаждаться, впитывая их в себя как в губку, чтобы потом помнить до конца жизни.
Казалось, война была позабыта раз и навсегда. Ни слова о ней отныне не произносилось между нами, будто и не было её никогда. Виталик оживился, повеселел – он-то больше всех нас, вместе взятых, мечтал о подобном затишье. Первое время ему явно не верилось в такое счастье – он пытливо наблюдал за своим лучшим другом, стараясь понять, не затевает ли тот какой-нибудь очередной фокус. Но Вадим, к всеобщему удивлению, вёл себя абсолютно бесстрастно и даже,
что совсем уж дико, довольно спокойно. Казалось, предстоящий спектакль захватил его целиком, и думать о чем-либо другом он просто не в состоянии. Мы терялись в догадках, однако, в глубине души всё-таки радовались такому повороту дел – наконец-то на лицах ребят перестали сиять «фонари» и ссадины, наконец-то подобрела Маргарита Ивановна, а вместе с ней и все остальные педагоги. Не удивлюсь, если и наша доблестная милиция вздыхала в эту пору легко и свободно. А родителям Канарейки, пожалуй, стоило сходить в церковь и поставить свечку. Чтобы так и было впредь.
Дни бежали незаметно, легко и непринуждённо неслись вскачь. Наши с Виталиком встречи стали постоянны – они превратились в жизненную необходимость. Мы буквально всё делали вместе и сообща: ходили в школу, учились, опять же, сидя за одной партой, целовались на переменах, спрятавшись от посторонних глаз где-нибудь в закутке. Потом шли домой и прощались до вечера. Дальше наступало время Вадима. Он по-прежнему охотно помогал нам – изображая моего кавалера, неизменно заходил за мной ровно в половине пятого, любезничал с мамой, пока я одевалась, и уводил меня к Виталику. Все вместе мы после этого шли на репетицию.
После той злополучной сцены в подъезде Вадим больше не повторял попыток меня поцеловать. Он вообще как будто забыл о нашем разговоре. Но это была лишь видимость. Везде, где бы не находились мы вместе, я кожей чувствовала на себе его насмешливый, внимательный взгляд. Что он означал – известно только богу, однако каждый раз, наталкиваясь в обшей суматохе на глаза Вадима, я предательски краснела. Против воли вспоминался тот его грубый, беспардонный поцелуй и сразу же, словно откликаясь на вспышку памяти, начинало бешено колотиться сердце, жаром обдавая всю грудь. Он как будто знал, что со мной происходит – едва уловимо кривил красивые, чувственные губы и словно дразнил безмолвно: «Ну что, святая невинность? Никак не угомонишься? А я же тебя предупреждал…»
Да не хотела я на него смотреть! И в мыслях у меня не было предавать Виталика. Но только как оставаться невозмутимой, находясь под вечно оценивающим взглядом Вадима? Иногда мне казалось, что я его ненавижу – его, такого совершенного, такого одарённого и вместе с тем просто до крайности циничного. Но даже ненавидеть по-настоящему Канарейку было нельзя – особенно находясь с ним в одном зале и слушая его пение под гитару. Тем более, я искренне верила, что Вадим действительно не желает зла Виталику. И его отношение ко мне, его проверки – всё это делается только ради друга. Вадим не верил в мои чувства к Виталику. Уж в чём, в чём, а в проницательности ему не откажешь…