Мне нравилось что-то строить, пилить, строгать рубанком. Я забил часть «антресолей» досками и устроил себе мастерскую — «клетку», где столярил и слесарил. Туда ко мне наведывался Томка, а однажды залетел голубь, да, настоящий живой голубь Голуби не жили у нас, вероятно, из-за обилия кошек (бабушка говорила: «Кошка в доме, мыши тише»), но все-таки иногда прилетали и садились на крышу. Голубь, вероятно, спасался от ястреба; я прихожу, а гслубок разгуливает по моему дворцу. Я сбегал за хлебными крошками, он поклевал и с того времени появлялся у меня чуть ли не ежедневно. Наверное, из-за этого голубя я не делал рогаток и не пулял в птиц.

Соседские ребята принесли железную трубу — точь-в-точь маленькая пушка, какие были в старину. Я видал их на картинках. Захотелось сделать пушку. Сказано — сотворено. Я прибил трубу к деревянному чурбаку, ребята раздобыли пороху. Зарядили.

Забил заряд я в пушку туго...

Дело было на пасхе, в дни весеннего праздника. Родители ушли в гости к родственникам, никто нам не мешал. Хорошо! А то ведь еще неизвестно, как отнесутся к твоей затее старшие.

Но только мы приготовились выпалить — поджечь порох, открылись ворота — появились отец и мама. Они вернулись раньше обещанного. Как быть? Отложить «опыт»? .

— Да у нас же без снаряда,— тоном знатока заявил кто-то из моих консультантов.— А без снаряда звука не бывает. Хоть и выстрелит, будет тихо...

Бух! Грохнуло, как из всамделишной пушки. Чурбак подскочил чуть не на полметра, «клетка» наполнилась сизым дымом, дым повалил во двор... Вот тебе и «не бывает звука!» Выскочил перепуганный отец. «Пожар?!» Опять попало рабу божьему («рабами божьми» называла всех людей наша бабушка)...

К ночи усиливался аромат цветущего душистого табака. С улицы доносились шаги запоздалых прохожих; до рассвета, охраняя мой сон, невидимый в темноте но двору тихо бродил Томка. Изредка принимались орать кошки. Но даже они были бессильны разбудить меня.

Утром отец поднимал меня, подергав за шнурок, протянутый через весь двор. Другой конец шнура был привязан к медному колокольцу над моим изголовьем.

«Дзинь, дзинь! Вставай, вставай, соня! Пора!»—звонко выговаривал колокольчик. И тотчас начинал горланить петух. Он словно ждал этой минуты. Начинался день.

...Старый, наш старый милый дом. Я даже не знаю, жив ли ты еще, дом моей юности, стоишь ли по-прежнему на том же месте на углу, или тебя нет. Ты выглядел молодцом, когда мы виделись последний раз, но прошло уже столько зим и лет…

Отчий дом! Говорят. что и после того как мы перестали жить в нем, дом еще долго н упорно называли «рябининсккм»...

Тук да тук

Город Кунгур славился кожевенными заводами и сапожных дел мастерами. Одним из них был моя дедушка.

Сколько пар обуви было сделано трудолюбивыми дедушкиными руками, скольких людей он обул! И мастер он был не последний. Обувь из-под его рук выходила красивая и крепкая — знаменитая. Недаром кунгурские сапоги да баретки (женские туфли) вывозили на Нижегородскую ярмарку и даже продавали за границей.

Дедушка сидел на круглой, обтянутой кожей седухе, в кожаном фартуке, с засученными до локтя рукавами, обнажавшими его волосатые жилистые руки, держа деревянные гвоздики во рту, неутомимо, как дятел, стучал, стучал. Навертит шилом дырок в подошве, вставит в дырку гвоздик и ловко, одним ударом забьет, вставит — забьет, вставит — забьет. Гвоздики, как спички, только еще короче, а держат — не оторвешь. Тук да тук. глядишь, к концу недели опять готово несколько пар. В суббогу дедушка относил новые сапоги нж завод, сдавал их и получал деньги за работу. От него я узнал. «о такое подметки, стельки, головки, набойки, заготовки, дратва. научился и сам чинить обувь.

«Тук-тук, тук-тук»...— ралговаривал дедушкин молоток.

Как сейчас вижу . опущенные плечи и заросший мохнатый затылок. Дед сидит спиной к двери, перед ним на низком столике, среди разложенных инструментов — иголок, шильцев, молотков, .коробочек с железными и деревянными гвоздиками торжественно восседает кошка. У ног на полу лежит собака.

— Оля, Оля! — кричит дедушка, не оборачиваясь и продолжая стучать молотком, дедушка глуховат, и у него манера кричать во весь голос — мертвый услышит.

Появляется бабушка.

Почему-то он называл бабушку Олей, хотя настоящее имя ее было — Елена Ивановна. А дедушку звали Иван Михайлович.

— Обедать пора,— заявляет дедушка.

Он, высокий, кряжистый, входя в дверь, вынужден пригибаться, не то ударится лбом о притолоку. А бабушка сухонькая, маленькая, сгорбленная, в платочке, и суетливая — беда. Всегда готова услужить, что-то принести, сделать, подать.

Дедушка встает, аккуратно снимает и кладет фартук, моет руки и садится за стол в большой комнате. Туда же переходят хвостатые спутники, а бабушка проворно орудует у русской печи заслонкой и ухватами. Прихватив тряпкой, тащит горячий горшок со щами, потом — кашу...