— Ах, — сказал Науман, — я так боюсь этого. Меня хотят лечить электричеством. Какими-то там фарадическими токами. Ты не знаешь, что это такое? Наверное, боль адская. Убьет меня, как на электрическом стуле. — Нешироко раскрыв глаза, он посмотрел на Бертина с таким отчаянием, что тот схватил его руку, большую лапу носильщика, и пожал ее.

— Что тебе пришло в голову, Науман? Ведь ты не трус. Кто это тебе внушил?

— Да, — насмешливо сказал Гейн Юргенс, — у него, видно, чуткие товарищи в дорожно-строительном отряде и главное миленькие начальники. Они твердят ему, что он прикидывается дурачком, что он симулянт и что электрический аппарат отучит его симулировать.

— Не хочу я в Вильно, — бормотал Игнац, — в лазарет для нервнобольных. Клоске разбил мне ухо, вот и все. Правым я слышу очень хорошо, иначе мы бы и разговаривать не могли.

— А здесь, кстати, так тихо, — ввернул Юргенс, — что слышно даже, как тикают в кармане часы.

Бертин все еще гладил руку своего бывшего однополчанина, который, бывало, с такой же добродушной улыбкой отскребывал залепленные глиной настилы между бараками и лагерем.

— Не бойся, Игнац, — сказал он, — ты сначала поедешь со мной в Мервинск, здешний старший врач и мой начальник, член военного суда, снабдят тебя надежными бумагами и ни в каком лазарете для нервнобольных ничего тебе не сделают.

— Ах, — застонав Науман и повернулся к стене, — там никто не будет меня защищать, там же сотни больных, в этом огромном цехе! — У него снова выступили слезы на глазах, и он вытер их рукавом.

«Этого уже доконали», — подумал Бертин, обмениваясь взглядом с Гейном Юргенсом.

Гейн посмотрел на часы.

— Ровно семь, — сказал он, — через две-три минуты за тобой придут. У тебя, конечно, нет ночного пропуска от нашей комендатуры? Починят ли меня здесь? — прибавил он. — Смогу ли я снова работать? Не знаю, не думаю. Но, если заключат мир, я обращусь в профессиональный союз. Недаром я многому научился у пруссаков, рабочему классу нужны и калеки. Это следовало бы и нашему малому намотать себе на ус. Для всякого пролетария найдется место.

Бертин с сомнением взглянул на него.

— Ах, Гейн! Очень он жалок, двадцать два несчастья, — прибавил он шепотом. — Смотри-ка, он уже спит.

Наутро наш друг Бертин почувствовал себя бодрее; сияющее солнце влило мужество в его душу. Он брился и время от времени озирал полуразрушенный Брест-Литовск из окна предоставленной ему комнаты на бульваре принца Леопольда, 53. На этой бывшей главной улице провинциального города, насчитывавшего сорок тысяч жителей, много каменных домов было повреждено пожарами; повсюду висели таблички, предупреждающие: «Опасно!» «Входить воспрещается!» В иных зданиях по выгоревшей лестничной клетке с зиявшими проемами дверей вились каменные ступени.

— Да, камрад, — сказал вестовой, принесший Бертину горячую воду; на него, по-видимому, произвел впечатление зеленый штемпель: «Армейская группа Лихова, юридический отдел». — Надо бы тебе вернуться сюда летом. Тут все зарастает травой, а из нее торчат фабричные трубы, как подсолнечники на нашей родине. Ну, и крысы шныряют, и кролики. Вон там, позади, видишь большое светло-зеленое строение? Это собор. На позолоту луковиц у царя всегда хватало денег. Теперь этот собор произведен в гарнизонную церковь, — прибавил он, развешивая полотенце для Бертина на спинке стула. — Для господа бога ведь все равно, кто ему молится и на каком языке. Теперь многие дали ему отставку, раз он повсюду допустил войну и благословил оружие. Придется ему после войны обзавестись новыми верующими.

Безбожник Бертин с удовольствием слушал признания родственной души, нашедшей здесь убежище, вероятно, благодаря сильной близорукости, судя по толстым стеклам очков.

— Весну, надо думать, нам здесь не придется встретить, — сказал Бертин, осторожно проводя бритвой по худому подбородку. — Дома будем.

Солдат, уже открывший было дверь, вдруг затворил ее и вплотную подошел к Бертину.

— С глазу на глаз, точнее, от очков к очкам, можно, думаю, рискнуть и сказать словечко. Разве ты не слышал? Русские уехали. Поминай как звали! И никакого тебе перемирия!

Бертин от испуга чуть не порезался.

— Слушай, — крикнул он, — что ты говоришь?

Бывший батальонный писарь и часовщик из Пфорцгейма шепнул на ухо Бертину:

— С этой скотиной Шиффенцаном разве заключишь мир? Ему одно нужно — обмануть и ограбить.

— А генерал Клаус, а большинство рейхстага?

— Не кричи так, — сказал вестовой, — таких тонких стен мы даже у себя на родине не знаем. Вильгельм Клаус играет в ту же дуду, что и Шиффенцан, но только поискуснее. Он, видно, по-своему обработал Гемерле, нашего депутата из Швабии. А большинство рейхстага? Если бы оно знало, что за ним стоят миллионы винтовок! Все мы. Все как есть. Но, видно, депутаты этого не знают, а может быть, это бонзы, которые не хотят знать. В вашей-то деревне что на этот счет думают?

— То же, что и ты, — ответил Бертин, еще раз намылился и провел бритвой в обратную сторону, вверх по худой щеке. — У нас есть несколько надежных людей, один из них на проводе с Варшавой и Вильно — унтер-офицер Гройлих.

— Передай ему привет, может, его заинтересует передовая статья из «Нейе Бадише Ландесцейтунг»? Вот она. Газету подарил мне старший врач, я положу ее тебе под подушку. У нас эту передовицу обсосали уже все, кому надлежит. На случай если Гройлих захочет знать мое имя — может, когда-нибудь пригодится, — меня зовут Роберт Нау, пфорцгеймский запасный батальон. В данное время прикомандирован к казарме номер два для приезжих рядовых. А, когда увидишься с нашим старшим врачом — он тоже из Бадена, вернее, из Мангейма, — спроси его насчет русских, а мне в обед расскажешь, что он сказал. Может, есть какие перемены. На обед у нас сегодня бобы с рубцами; повар наш — мастер своего дела.