Не важно. Отныне всё это не важно.

Теперь осталось только сделать шаг, — и он делает шаг, прямо туда, навстречу распахнутому зеву дрожащей от предвкушения Бездны.

И пасть её смыкается за его спиной.

…

А потом — правда, этого никто не увидит, — спустя никто-не-знает-сколько минут (потому что нет в этом Мире времени и не было никогда), страшная, живая чернота провала вдруг вздрогнет и пойдёт кругами, точно водная гладь от брошенного камня, и вспучится, словно чья-то утроба, выносившая неведомый плод, а затем, раскрывшись, исторгнет из себя огромный, в половину человеческого роста, матово-чёрный шар.

Безразличен Беззвёздный Мир… Будто и не случилось ничего. Так же ярко переливается бесконечное полотно Истока, так же безжизнен сумрачный пейзаж, похожий на обратную сторону Луны.

Но, хлюпнув, приоткроется шар, и длинная, пятипалая, почти что человечья длань вынырнет из щели, и Миру явится Он, преисполненный самого яркого и самого чёрного чувства на свете.

Ненависти.

…

Часть первая. Пробуждение.

Глава 1.

«Как же болит голова».

Эта мысль сводит меня с ума не меньше, чем сама боль. Боль рождает мысль, мысль подстёгивает боль. Замкнутый круг. Сансара. Не тем ли жив человек, если подумать? Помнится, Будда говорил нечто похожее. Человек не может не страдать. Даже удовольствия его связаны со страданием, даже любовь он познаёт через страдание, милосердие — через страдание, раскаяние — через страдание. Человек страдает, человек считает, что страдать в одиночку несправедливо, и потому заставляет страдать окружающих его людей. Человек познаёт людей через их страдания. Когда человек страдает, ему не до лжи. Не до лицемерия. Не до лести. Человек эгоистичен — но страдающий человек суперэгоистичен, и вместе с тем исключительно правдив. Недаром правду и поныне нередко добывают посредством пыток. В страдании человек предстаёт перед другими таким, каков он есть, без прикрас. Страдающий человек привлекает внимание. Распятый Христос. Юродивые, увечные, убогие. Отсюда со-страдание. Так много людей, так много страдания. Неудивительно, что на страдании вовсю зарабатывают деньги. Ведь не привлечёт человека чужое счастье, разве что из зависти; но чужое страдание всегда привлекает его внимание, в разных формах, ибо поневоле он думает о том, что кто-то страдает сильнее, чем он сам…

Как же болит голова…

Моё страдание, впрочем, никого не привлекает и даже не интересует. Но в этом нет ничего удивительного. Кому интересен штатный психолог Московского УВД, страдающий от головной боли в одном из немногочисленных кабинетов ОВД «Зябликово», что на улице Мусы Джалиля, дом 5, корпус 6, в душный московский день 12 июля, лета Господня 2006 года?

Никому не интересен, и правильно: нечего тут толпиться, без вас духота. А ещё грозы ходят постоянно… И эти, сотрудники, тоже ходят и ходят, и ходят туда-сюда, чтоб их всех.

Нельзя отвлекаться. Мне нельзя отвлекаться. У меня есть дело. Даже не так — Дело. Вот оно, в безликой картонной папочке с прихотливым, однако, заглавием:

«Мастер иллюзий».

История там, конечно, мутная: пареньку шьют убийство девушки. Паренёк, впрочем, отпирается как может: мол, не было убийства, и всё тут. И даже более того — девушки никакой не было. А была, значит, одна только иллюзия.

То есть либо паренёк психический, либо косит под психического, но довольно умело, потому как ни один, даже самый матёрый следователь пока что ничего доказать не смог. Да и ведёт себя паренёк на диво спокойно; так ведут себя серийные убийцы, или социопаты. Ну или больные синдромом Урбаха-Вите, у которых страха вообще нет.

Или же он всё-таки правду говорит, но тогда вообще нелепица получается, потому что девушку видели, чему и свидетельства имеются, и свидетели опрошены, и показания собраны, и выглядит всё довольно складно.

Выглядит-то складно, да не складывается.

А потому звонит мне вчера полковник Фёдоров, Евгений Михайлович, и говорит: так мол и так, привезут тебе завтра Иллюзиониста, будешь его допрашивать. Да не один, а с профессором Максимовым.

Эх, Евгений Михалыч, благодетель ты мой! Что же ты, зараза, делаешь? Ведь профессор Максимов — это хуже, чем жара, гроза и головная боль, вместе взятые. Вот уж через кого будут мне страдания, так это через Максимова, ибо сей пузырь психиатрических наук есмь зануда редкостная, самомнения и самолюбия исполненная.

Словом, не жалеет полковник ценных кадров, совсем не жалеет.

Максимов, что характерно, ко мне испытывает схожие чувства и, уверен, уже не раз посетовал, обливаясь потом в «пытошной» (как ласково прозывают здесь кабинет для допросов), на полковниково бессердечие и судьбу-злодейку, которая снова свела его с Германом Сергеевичем Кастальским — пренеприятным типом, которого профессор ненавидит и боится, а отчего — сам не знает.

Впрочем, пора. Максимов в «пытошной», думаю, пропарился до нужной кондиции, так что теперь не плеваться ядом будет, а потеть и захлёбываться.

Туда ему и дорога.

…

В пытошной людно. И здесь эти сотрудники. Всё снуют, снуют, создают видимость кипящей работы.

Ну и Максимов, конечно. Как я и думал: сидит, профессорюга, очки, потом заплывшие, носовым платком протирает. Платок у него белый и, что характерно, преизрядно грязный, но Максимова этот факт, похоже, нимало не смущает. Глянул на меня косо, на моё самое дружелюбное (при подобных обстоятельствах) «здрасте» состроил мерзкую улыбочку и высоким своим, противным голоском пропел: