Подлунный мир оживает.

С недоумением смотрит на меня пристав, ручка застыла над бумагой. Максимов смотрит подозрительно, я бы даже сказал, с опаской. Валентин — о, Валентин смотрит спокойно, и на его лице читается незримая улыбка, хотя губы неподвижны. Чудной всё-таки юноша…

— Так, — ворчу я, — работаем, товарищи. Работаем. На чём это я остановился? Ах да. Расскажите мне пожалуйста, Валентин Иосифович…

— Можно просто «Валентин», а то имя-отчество уж больно серьёзно звучит, — смущённо улыбается парень.

— А вы, значит, хотите, чтобы несерьёзно? Впрочем, как хотите. Итак, Валентин, расскажите нам о том, что же всё-таки случилось, и кто такая эта девушка, эта ваша Шанталь.

Звезда внимательно посмотрел сперва на меня, а потом на Максимова. Похоже, мы наконец-то дожили до серьёзного разговора, подумалось мне.

И он начал говорить:

— Это началось год назад. Я упоминал о том, что моя мама была человеком добрым, но очень нервным. Она волновалась за меня, боялась, что я останусь один, и обо мне некому будет позаботиться. Поэтому она постоянно твердила мне о том, что мне нужно непременно получить образование, и вообще остепениться, найти хорошую девушку, жениться… Вы понимаете.

— Продолжайте.

— Да-да… А я, вы знаете, никогда ни к чему такому не стремился. Всегда был романтиком, мечтателем, любил читать, пробовал писать… Конечно, я не писатель, но…

— Это имеет отношение к делу?

— Пожалуй, — юноша улыбнулся. Я мельком глянул на Максимова, но чёртов профессор продолжал «играть в молчанку».

— Вы говорите загадками, мой дорогой, э-э, Валентин. А время, между прочим, материя конечная. Так что я бы попросил вас излагать свои мысли в более живой манере. Всё-таки вы на допросе.

— Конечно. Понимаете, Герман Сергеевич, наша жизнь — не более, чем иллюзия…

Ну вот, началось, подумал я.

— …иллюзия, — невозмутимо продолжал Звезда, — которую каждый из нас создаёт сам. Неважно, кем человек работает, кем себя считает… Так или иначе он создаёт иллюзию того, что обычно называют жизнью…

— Это вы, дражайший, Ричарда Баха начитались, — заметил я не без ехидства, как вдруг случилось чудо: профессор Максимов ожил.

— А почему вы так считаете, скажите на милость? — спросил наш кучеобразный друг. — Вы вообще какой веры?

Да что он мелет, что за чушь он порет, какая ещё вера?!

— Как вам сказать, профессор, — Валентин призадумался. — Думаю, господин Кастальский не одобрит экскурса в эту область моих мыслей… А что до веры, так я православный, конечно.

Я отпил из стакана и махнул рукой:

— Бог с вами, излагайте.

— Хорошо, — Валентин кивнул. — Скажите, профессор, можно ли назвать реальным то, что вы видите?

Максимов фыркнул:

— Глупый вопрос. Конечно можно.

— А отчего вы в этом так уверены? Чем вы доказываете это?

— Вы задаёте бессмысленные вопросы, юноша, — высокопарно заявил высокомерный пузырь. — Мне незачем что-либо доказывать. Я, знаете ли, материалист и не верю во всякие там предрассудки. Я прочёл столько книг, сколько вам и не снилось. Я, на минутку, профессор. Реальность существует по своим законам, которые в основной своей массе давно описаны учёными.

— Выходит, окружающий вас мир реален, потому что подчиняется правилам, составленным людьми?

— Можно и так сказать.

— А что если некто видит мир иначе, чем его видите вы?

— Это значит, мой юный друг, что этот некто, вероятно, подвержен психическому расстройству или даже расстройствам. Увы: в наши дни это отнюдь не редкость, уж поверьте профессору психиатрии.

— Я ждал от вас подобного ответа. Но вот вам конкретный пример: расскажите нам, профессор, что вы видите на этом столе?

До сего момента я словно пребывал в какой-то странной дрёме; должно быть, меня попросту сморило. Но когда Валентин задал Максимову этот вопрос, я отчего-то почувствовал себя неуютно, словно откуда-то потянуло сквозняком.

— Воля ваша, Валентин Иосифович, но вы действительно задаёте очень странные вопросы, — покачав головой, ответил профессор: — Это же очевидно. На столе лежит папка с вашим делом, блокнот господина Кастальского и ручка, принадлежащая ему же. Вот и всё. Или вы полагаете, что там может быть что-то ещё?

Нет — это был уже не сквозняк. Это был арктический холод. И всё моё существо, дрожавшее от этого холода, в тот же миг взвыло:

«А стакан?!»