Дверь на улицу открылась без всяких проблем, с первого раза. Наверное, понравилась я этому дому.

Погода снаружи совсем не радовала: над городом висели хмурые низкие тучи. Впрочем, дождя не было, хотя мостовая и поблёскивала лужами. Я запрокинула голову, щурясь на небо и подставляя лицо пахнущему рекой ветру. И улыбнулась; как раз в этот момент над улицей проплывал шар, очевидно, заходя на посадку. Переливающийся всеми цветами радуги, он больше всего напоминал мыльный пузырь, лёгкий и хрупкий, только очень-очень большой. На фоне серого унылого неба он выглядел маленьким осколком солнца. Я посчитала это хорошим знаком, и прогулочным шагом двинулась в любимую кофейню. В конце концов, до начала рабочего дня времени довольно много.

Проспать начало рабочего дня, причём вместе с его серединой… Да, такого с Картом не случалось никогда. Поэтому мужчина, проснувшись и глянув на часы, поначалу даже не поверил в реальность увиденного. Проморгавшись и протерев глаза, он сел, недовольно морщась от кольнувшей в области сердца боли и ломоты во всём теле, крайне недовольном ночёвкой на полу. Сарк вчера утверждал, что до утра лучше избегать двигательной активности, поэтому гость и остался спать в столь неудобной позе. Мужчина вновь глянул на стену, на которой часы, собственно, и висели. Неумолимые стрелки с явным злорадством остались на прежних местах, сообщая, что время давно перевалило за полдень.

Крайне злобно выругавшись себе под нос, Аль тряхнул тяжёлой, но при этом совершенно пустой по ощущениям головой, и с ворчанием поднялся на ноги, разминаясь и потягиваясь. Спешить было уже поздно. Поэтому следователь принялся за приготовление кофе, в процессе продолжая с ворчанием разминать затёкшие мышцы рук, ног и, главное, спины. Минут через пятнадцать, когда кровообращение и подвижность организма восстановились, а руки грела большая чашка свежесваренного кофе, Карт даже пришёл к выводу, что жизнь не так уж плоха. Даже несмотря на то, что под рёбрами, по ощущениям, застряла заноза, периодически давая о себе знать короткими болезненными тычками; видимо, последствия вчерашнего укола.

До работы Аль добирался больше часа; машинально пошёл пешком и не сразу вспомнил, что расстояние от дома друга до работы существенно превышает оное от его собственного жилья.

— День добрый, коллеги, — ввалился в кабинет слегка взъерошенный от гуляющего по улицам сырого ветра следователь и замер на пороге.

— Ты бы ещё попозже пришёл, — хмыкнул от своего стола Шамар, пребывавший в гордом одиночестве. — Разбежались все, я тут один.

— Совсем разбежались? — уточнил Аль. — Или есть шансы? Мне-то, собственно, помощник мой нужен.

— Был, точно такой же взмыленный, как и ты. Более того, тоже жаждал тебя видеть. Но, обнаружив отсутствие старшего напарника на рабочем месте, отправился штудировать картотеку. И, кстати… — что — «кстати», Шамар Траен тут же забыл, да и смысла особого продолжать фразу не было — где-то между словами «штудировать» и «картотека» Аль исчез из поля зрения помощника следователя, причём настолько стремительно, что Шамар не сразу заметил. Философски пожав плечами, Траен вернулся к прерванному занятию. На подобное поведение Аля уже давно никто не реагировал. Человеческий разум вообще очень хорошо умеет абстрагироваться от непонятного и неприятного.

Крепкая штука — человек и его разум. Даже если дело касается чрезмерно эмоциональной особы вроде меня. Стоит только заняться чем-нибудь более впечатляющим, более интересным и увлекательным, как прежние мысли отступают на второй план. За весь день я даже не вспомнила про отца, странного следователя и прочие ужасы.

Мастер Фарт доверил мне работать самой. Конечно, под его чутким руководством, но новую квартиру для импозантного холостяка, отставного судьи Руки Справедливости [11] , настраивала я. Я сама искала фальшивые ноты в небольшой симфонии, настраивая несыгранный и сонный оркестр жилья на его нового хозяина, на основную тему солидного, задумчивого контрабасного соло. Визгливые скрипки штор и зеркал, нервная арфа кровати и расстроенное фортепиано тяжёлого старого трюмо. Они спорили до хрипоты со мной и контрабасом, не хотели играть свои партии, гнули каждый своё.

Я бродила по комнатам, прикасаясь к вещам, разговаривая с ними, успокаивая их, уговаривая. Они вскрикивали, отвечали; траурно рыдавшая виолончель оказалась серебристой раскидистой пальмой, которая молила о снисхождении — и глотке воды.

Первый раз в жизни я одновременно и настолько полно, точно чувствовала всё, происходящее вокруг. Когда произошёл этот прорыв? Совсем недавно это казалось мне непосильной задачей, а сейчас мир с охотой и удовольствием отзывается на мои прикосновения. Так ли чувствует себя, когда работает, мастер Фарт? Или, быть может, его чуткий нос всегда спокоен, и лишь недовольно морщится, когда до него доносится резкий дурманящий аромат или гнилостный запашок чего-то протухшего? Я почему-то никогда не обращала внимания на этот нос, хотя всегда знала, что именно так мой наставник воспринимает окружающий мир.

Мы провозились до самого позднего вечера, и вышли из дома уже в темноте. Хозяин остался доволен — кажется, он неплохо ладил со струнами, и сам понимал, что стало гораздо лучше. Тар Фарт тоже пребывал в наилучшем расположении духа; во-первых, заказ был выполнен успешно, а, во-вторых, он был удовлетворён моим прогрессом и несколько раз меня очень тепло похвалил, что для скупого на проявление эмоций мастера было аналогом моего эйфорического восторга.

Мне же хотелось босиком танцевать на брусчатке. Несмотря на усталость, было настолько хорошо, что я казалась самой себе счастливейшим человеком на земле. Распрощавшись с наставником (ему нужно было на пристань, а я решила пройтись пешком), я двинулась в сторону дома, напевая себе под нос с детства любимый романс о гитаре и вальсируя в такт.