Сначала отправились на банкет в Гранд-отель. Дымников с компанией оказался за большим столом недалеко от генералов, и ему иногда удавалось услышать, о чём они говорят. Рядом с ним сидел офицер из свиты Брикса, и Леонтий, припомнив французский, объяснял, кто есть кто, и переводил тосты. Конечно, в них звучал призыв: «На Москву!» Брикс поднялся с бокалом шампанского и сказал:

— Владимир Зенонович, от имени своего правительства поздравляю вас со званием лорда. За вашу доблесть и новую стратегию вы награждаетесь орденами Святого Михаила и Святого Георгия. Отныне ваш вензель будет красоваться в Лондоне, в церкви Святого Михаила.

Май-Маевский был потрясён и едва не заплакал — во всяком случае протирал пенсне. Тем более подходила стадия «после». Кутепов, сидевший рядом, говорил с Бриксом о танках и артиллерии:

— Мы создаём новую артиллерийскую бригаду и хотим полностью оснастить её английскими орудиями. Не хватает 8—10 пушек.

— Запишите, — сказал Брикс адъютанту. — Орудия будут в течение недели.

— Скажи ему насчёт танков, — говорил Кутепов переводчику. — Нужны более лёгкие танки для наших дорог.

Капитан Макаров что-то шепнул Май-Маевскому. Генерал распорядился, и в зал под дикую кавказскую музыку вбежали танцоры-джигиты с кинжалами. Корректный строгий Брикс расплылся в восторженной улыбке. После танцев оперный оркестр заиграл какой-то английский, никому не известный вальс.

— Господа! — воскликнул Май-Маевский. — Великий Диккенс писал, что нельзя ужинать под похоронный марш. Приглашаю вас в Буфф, где нас ждёт прекрасный настоящий цыганский хор.

Брикс принял приглашение с удовольствием.

У Дымникова был свой ключ от квартиры на Сумской, но оказалось, что Марыся уже дома.

— Заждалась, коханый мой. Ты там гуляешь с генералами.

— Приличные, хорошо одетые люди устроили для себя спектакль, чтобы забыть о миллионах мужиков, красноармейцев, пленных, дезертиров и прочих, кои и представляют нынешнюю Россию.

— Ты умный, Леончик. Я тоже так думала.

Обычный вечер вдвоём, обещающий обычные ночные ласки. Цветы, вино, конфеты... Заметил новое — на этажерке польские книги: Сенкевич, Жеромский, Конопницкая. Всё на польском. Потеснили дымниковских Пушкина, Лермонтова, Блока.

— Они были у Стефана, — объяснила Марыся. — От красных прятали. Я же полька.

— Когда-то ты сказала, что русская, и просила называть тебя Машей.

— Тогда был другой век. Теперь есть вольная Польша.

Он не знал, с чего начать, вспомнил об общих делах:

— Вагоны в Крым ушли? Макаров нервничал, спрашивал.

— С Холодной горы. Консервы и сахар. Макаров только и волнуется за злотые. Спростый ако полено.

— Все мы, наверное, так. И ты. И я.

— Я?

Пожалуй, он ещё не видел на её чистом бело-розовом со смуглинкой лице такую горделиво-холодную маску. Марыся подошла к зеркалу, поправила золотистые локоны, сказала с той же холодной величавостью:

— Разве я похожа на торговку-коммерсантку, только и думающую о злотых?

— Ты похожа на мою любимую единственную Марысю, но…

— Что но? Какое но?

— Ты не коммерсантка, но я не знаю, кто ты. А я видел тебя с офицером ночью, когда ты должна была находиться на складе в Москалёвке. И там, с вами, ещё были офицеры, Штатские. Недалеко от комендатуры.

— Меня с офицером? Леончик, ты ревнуешь!

— Нет. Не ревную. По-моему, там было не любовное Свидание. Но что? Красные? Контрразведка? Коммерсанты из Мопита?

— Спасибо, Леончик, что ты мне веришь. Одного тебя кохаю. И всё тебе расскажу!

— Всё? Всё — лучше не надо. Когда рассказывают все, обычно врут.

— Ты мой коханый, я тебе всё скажу. Я не официантка из корчмы, не торговка, не коммерсантка у Стефана. Я Мария Конрадовна Крайская! Потомственная польская дворянка. Наш начальник государства Юзеф Пилсудский знал моего деда, а мой отец погиб в 15-м году в его легионе, в Австрии. Это он в Варшаве пригласил меня идти рядом с ним, и нас снимали в кино. Мы боремся за Великую Польшу, за Речь Посполитую, против тех, кто больше ста лет распинает, грабит, угнетает мою страну. Пришёл час расплаты. Бог с нами. Он наказывает тех, кто губил Польшу. Ты знаешь, за что отправили на гильотину Марию-Антуанетту? За то, что её мать подписала Третий раздел Польши. А за что Романовых расстреляли в Екатеринбурге? За то, что Екатерина подписала раздел Польши.

— Марыся, ты любишь Польшу, и я люблю Польшу. Чудесная земля. Я же там воевал, был ранен. Но и Россия прекрасная земля.

— Россия — это хам-жандарм, для которого все нерусские — не люди, а ляхи, хохлы, армяшки...

— Но я же, как будто, не хам. У меня есть друзья и поляки, и евреи.

— Ты, Леончик, — один мой коханый. Других нет.

— Но я же русский. Как мы теперь с тобой кровать будем делить? С одной стороны — красно-белый флаг, с другой трёхцветный единый неделимый?