Потом он пошел на Ключевую — искать мадмуазель Мари.

По документам она звалась Марьей Скворцовой и оказалась девицей лет двадцати двух, со стройной и ладной фигуркой и с простым бесцветным личиком.

В цирк она действительно попала по знакомству — двоюродная сестра была замужем за дирижером циркового оркестра. Собачек купила и дрессировала потому, что страстно любит животных. А карьера артистки — все же лучше, чем карьера гувернантки (Лабрюйер понял, что любовь к детям в девице еще не проснулась).

— Есть ли у вас враги среди артистов и цирковых служителей? — спросил Лабрюйер.

Марья Скворцова поклялась, что врагов не имеет, никто за ней не увивался, никого она ничем не обидела.

— Вот только Анну Карловну… — вспомнила она.

— Что за Анна Карловна?

— Я ее взяла ходить за собачками — кормить, гулять с ними, помогать на репетициях. Я бы и сама могла, но так полагается, я же артистка… — мадмуазель Мари вздохнула. — Что же делать-то? Не вышло из меня артистки… А ведь все так хорошо получалось, я два платья сшила!..

— Так что Анна Карловна?

— Знакомая это. Я же много платить не могу, а она согласилась за пятнадцать рублей в месяц — и это не весь день же работать, а часа четыре в день, не больше! Я думала — как хорошо, что она согласилась! А потом узнала — она куда ни нанималась, ей всюду потом от места отказывали, потому что она — пьющая.

— Это я знаю.

— Я терпела, терпела… стыдила ее, стыдила… а потом мне же за нее выговор сделали — что я пьяных баб в цирк привожу… Так и я ей от места отказала. А она так на меня кричала — конюхи ее силой с циркового двора вытолкали.

— И больше ее в цирк не пускали?

— Нет, не пускали, у нас с этим строго. Вот она от злости могла собачек отравить. Только ее бы ни за что не впустили…

Больше мадмуазель Мари ничего рассказать не смогла. И Лабрюйер побрел обратно в ателье.

Там он сцепился с Каролиной из-за сущей ерунды и довольно злобно отправил ее в лабораторию — печатать цирковые карточки. Сам пошел прогуляться и вскоре обнаружил, что прохаживается взад-вперед от Александроневской церкви до угла Александровской и Столбовой — и обратно. Причем ходит по четной стороне улицы — а «Франкфурт-на-Майне» — на нечетной, и потому Лабрюйеру издали лучше видно, какие автомобили и экипажи подъезжают ко входу в ресторан и гостиницу.

Это не было обычным легким помутнением рассудка по случаю влюбленности и обычного мужского интереса к красивой женщине.

Совсем недавно Лабрюйер испытывал нечто подобное — когда видел Валентину Селецкую и слышал ее прекрасный голос. Но с Селецкой не получилось — ему нечего было предложить женщине, да и само чувство оказалось кратковременным. А душа ждала продолжения, душа была готова продлить знакомое безумие, для чего ей, душе, требовалась женщина. Не Валентина, так госпожа Красницкая, на кого-то же нужно израсходовать все, что накопилось…

Копилось давно — с той весны, когда строгая Юлиана позволяла целовать себя в губы и обнимать за талию, а все прочее — только после свадьбы. Она была слишком добродетельна, чтобы выходить замуж за человека, оставившего службу и искавшего утешения в вине, мадере и водке. Потом, конечно, были какие-то женщины, в бытность репетитором при двух балбесах-гимназистах Лабрюйер ненадолго сошелся с их маменькой, не обращавшей особого внимания на его пьянство. Но — все не то, все не то, в чем выплескивается душа…

Видимо, с тех времен накопилось столько, что на Селецкую был израсходовал лишь верхний слой, а все прочее дождалось Иоанны д’Арк. И это выглядело язвительной насмешкой судьбы — Валентина по крайней мере не была связана с жуликами и мошенниками.

Если бы кто сказал Лабрюйеру, что его настигла и оглушила любовь с первого взгляда, он бы не поверил. Такие страсти впору гимназистам, ему же — сорок лет, и дамская анатомия для него тайны не представляет.

Поставив себе почти врачебный диагноз «накопление мужской неудовлетворенности», Лабрюйер добавил к нему пару слов на том русском языке, который используют пьяные сапожники, и пошел к цирку. Целенаправленно пошел! Был у него в тех краях один давний источник сведений. Осведомитель по фамилии Паулс жил в доходном доме на углу улицы Паулуччи и Мариинской. Не так чтобы близко к цирку, но, возможно, кто-то по соседству сдает комнаты цирковым артистам, и можно потянуть за ниточку.

Мысль оказалась верной — осведомитель по старой памяти дал адресок. Пожилая вдова обычно сдавала жилье студентам — буквально в трех шагах был Политехнический институт, огромное мрачное здание, в котором Лабрюйеру доводилось бывать по делам о студенческих безобразиях. Но сейчас вдове повезло — у нее снял комнату жонглер Борро, уходивший в цирк рано утром и приходивший после представления. Жонглер мечтал о европейских и американских турне, а потому репетировал, сколько хватало сил. У нее и до того иногда жили артисты, дарили вдове контрамарки на галерку, и она кое-кого знала из цирковых служителей.