Лабрюйеру было совершенно безразлично, к кому на свидания бегает во мраке эта женщина. Совершенно безразлично. Совершенно безразлично. Он пошел следом только потому, что ему был необходим после сытного ужина приятный променад. Ужин ведь оказался более чем сытный, нужно заботиться о своем пищеварении и хотя бы четверть часа погулять, хотя бы четверть часа… неторопливым шагом, сказано тебе, не-то-роп-ли-вым шагом!.. Спешить некуда. Дождь еще не хлещет, как из ведра!

Но летела по той стороне улицы Иоанна д’Арк — и Лабрюйера понесло, успевай только перебирать ногами. Прохожих было мало, он видел ее силуэт, то возникающий под фонарем, то пропадающий. Вдруг она обернулась — и словно замерла в полете. Замер и он.

Милостивый Господь послал тут очередной рычащий автомобиль, он закрыл собой женщину и вдруг остановился. Лабрюйер резко повернулся и пошел назад, словно был во власти наваждения — и вот оно сгинуло. В голове крутилась мысль: «Узнала или не узнала?»

Время было такое, что приличный человек не совершает визитов. Но фрау Вальдорф, с которой следовало завтра поговорить о комнате для Каролины, встретилась ему на лестнице.

Она долго и старательно благодарила за фотографические карточки, на которых фрейлен Ирма — настоящая красавица. Лабрюйер только дивился — как это Каролине удалось изготовить из унылой старой девы красавицу? Тут фрау Вальдорф очень вовремя ввернула сведения о хорошем приданом фрейлен Ирмы, и он вспомнил о смешном предупреждении от жены дворника Круминя.

— Фрау Вальдорф, помнится, вы говорили о квартирке на пятом этаже? Помните, которую нанимал скрипач из немецкого театра? — спросил он. — Он съехал или все еще там живет?

— Я его предупредила — если не будет платить за месяц вперед, пусть ищет другое жилье, герр Гроссмайстер.

— У меня есть для фрау жилица, которая будет платить аккуратно и за два месяца вперед, если угодно.

— Жилица?

— Да, это молодая дама, которая работает в моем фотографическом заведении. Я ее выписал из Москвы… да фрау же ее знает! Это она сделала такие чудные карточки для фрейлен Ирмы! — воскликнул Лабрюйер.

Теперь фрау Вальдорф некуда было деваться — сама же она рассыпалась в благодарностях фотографессе.

— Отчего же эта фрейлен решила вдруг поменять жилье? — проницательно спросила догадавшаяся о незамужнем состоянии Каролины фрау Вальдорф.

— Тогда я снял для нее первую попавшуюся комнату, все пришлось делать очень быстро. А теперь… теперь, когда я убедился в ее мастерстве… словом, я хочу, чтобы она жила в хорошей квартире… — под внимательным взглядом домовладелицы Лабрюйер несколько смутился и наконец задал себе вопрос: отчего почтенная дама в такое время мыкается на лестнице?

Похоже, фрау всерьез взялась за брачную интригу. Этому следовало положить конец. Но не сейчас! Иначе придется искать другое жилище для Каролины.

— Да, та квартира на пятом этаже — хорошая квартира, — согласилась фрау Вальдорф. — Но она освободится не ранее чем через две недели. Условия мы могли бы обсудить у меня в гостиной за чашечкой хорошего кофе.

Нетрудно было догадаться, кто блеснет мастерством заваривания кофе…

— Я пришлю вам отличный кофе и все, что к нему полагается, — сразу пообещал Лабрюйер.

У себя в жилище он хотел было почитать на сон грядущий книжонку с приключениями замечательного сыщика Ната Пинкертона, но передумал. Обычно ему доставляло удовольствие вылавливать огрехи автора, но сейчас и удовольствия не хотелось. Лабрюйер решительно лег спать, полагая, что по меньшей мере полчаса будет ворочаться и кряхтеть, но очень скоро заснул.

Среди ночи он вдруг проснулся — ни с того ни с сего. Обычно он спал крепко, не меньше семи часов, но тут — словно кто с силой толкнул в бок.

На грани сна и яви бывают странные прозрения, чудится несуразное, которое уже вплелось в будничное, но тает, тает, цепляешься за последний осколочек, а его уже и нет.

Во сне Лабрюйер начал петь, но только начал. Что это такое было, думал он, что это такое было? Романс? Романс. Старый романс, который наяву ни разу не был пропет, иначе бы вспомнился без затруднений. И довольно сложный романс — такую мелодию еще не сразу в голову уложишь.

Мучаясь бессильем, Лабрюйер мычал, стараясь составить хотя бы отдаленно похожую музыкальную фразу. Вдруг получилось! И дальше потекло, потекло, заструился в голове стремительный ручей, засеребрился, плеснул — и улетел в бесконечность.

Но Лабрюйер узнал романс.

Он действительно никогда этого не пел и даже разучить не пытался. Как-то не сложилось у него дружбы с Римским-Корсаковым. Но романс был где-то подслушан. Может, вообще — с граммофонной записи в голову залетел.

И ведь угнездился там весь, целиком, даже какие-то слова ложились на мелодию, а мелодия, особенно к финалу, была какая-то неудобная, особенно — где повторялись две последние строки; мучительная была мелодия, словно идешь с завязанными глазами по торчащим из воды камням, чуть оступился — и плюх!