Впоследствии отверстия стали делать в виде щели. Щель удобно и быстро заклеивается полосой аэростатной материи и очень легко вскрывается.

Мы оказались на высоте нескольких десятков метров над полем, на котором только что спокойно работали колхозники.

–  Друзья! Держите канат!
– крикнул им Фомин.

После утомительной погони колхозники ухватились за ускользавший от них как змея гайдроп. Однако он тянулся с такой силой, что удержать его было невозможно.

Мы угодили в стог сена, опять поднялись и пошли над лесом. Гайдроп тяжело полз по верхушкам деревьев, дергая и раскачивая гондолу. Хотя я знал, что стропы достаточно прочные, становилось страшновато. Лес остался позади, и мы решили, что всему есть предел - должен же наш аэростат когда-нибудь приземлиться! Быстро снизясь, мы втроем повисли на ленте, разрывное, наконец, вскрылось. На этот раз гондола ударилась сильнее, накренилась, но не опрокинулась и осталась на месте. Подняв голову, я увидел ослабленные, обвисшие стропы. Оболочка бесформенной массой, неуклюже оседая, опускалась рядом.

На место посадки собралось много жителей ближних селений. Они с любопытством разглядывали воздушный шар, задавали разнообразные вопросы. Почему-то на многих особое впечатление производило то, что высота нашей гондолы не превышала одного метра. Люди удивленно покачивали головами: «А нельзя ли из этой штуки выпасть?».

Тут же состоялся митинг, на котором мы рассказали о строительстве, ведущемся в нашей стране по пятилетнему плану, об успехах советской авиации и воздухоплавания, призывали колхозников вступать в ряды Осоавиахима.

Хочу прыгать

Вероятно, никогда еще Ленинградское шоссе не было таким оживленным, как утром 18 августа 1933 года. Его заполнили все виды городского транспорта, спешившего доставить десятки тысяч москвичей к Центральному аэродрому.

С трудом выбравшись из переполненного трамвайного вагона, мы с Фоминым опасливо оглядели тщательно выглаженные накануне костюмы. Они были в относительном порядке. И главное - начищенные до золотого блеска пуговицы наших белых кителей оказались на месте. Мы облегченно вздохнули: каково было бы нам явиться не в парадном виде на впервые отмечавшийся День воздушного флота!

Глядя на пеструю, оживленную толпу, заполнившую летное поле, я чувствовал себя в какой-то степени хозяином праздника. Ведь, как-никак, я учился летать и был курсантом единственного в мире Дирижаблестроительного учебного комбината.

Мои размышления прервал гром аплодисментов. Высоко-высоко над аэродромом возникла надпись «СССР», выведенная в небесной синеве четким строем самолетов. Над нами пронеслись истребители и штурмовики; сотрясая воздух гулом моторов, торжественно проплыли тяжелые многомоторные самолеты.

Когда наступила тишина, репродукторы объявили о начале второго отделения праздника. «Сейчас вы увидите, - сказал диктор, - затяжные прыжки с парашютом. Их выполнят летчики-парашютисты Николай Остряков и Петр Балашов».

Я взглянул на Фомина. Он, не отрываясь, следил за показавшимися над аэродромом двумя маленькими учебными самолетами У2, которые теперь называют ПО2, в память их конструктора Николая Николаевича Поликарпова.

–  Прыгнули!
– негромко промолвил Саша. Я увидел, что от самолетов отделились два крошечных комочка… Секунда… другая… пятая… десятая!… Откроют ли, они, наконец, парашюты? Нет, отчаянные парашютисты продолжали стремительно лететь вниз.

Мне приходилось испытывать сильные ощущения. Я увлекался верховой ездой и был неплохим наездником; я опускался в глубь моря в водолазном костюме, поднимался на самолете, воздушном шаре и дирижабле, но ничто не представлялось мне теперь столь поразительным, как затяжной парашютный прыжок. Казалось невероятным, что человек может заставить себя так падать в пространстве.

Прошло 20 секунд, прежде чем Остряков и Балашов открыли парашюты. В напряженной тишине до нас почти одновременно донеслись сверху два гулких хлопка. И тотчас же разразилась буря рукоплесканий. А над аэродромом уже плыл АНТ14 - пятимоторный агитационный самолет «Правда» конструкции Андрея Николаевича Туполева. Вслед за ним летели несколько других, меньших самолетов. И вдруг мы увидели над собой много куполов. На землю опускались сразу шестьдесят два парашютиста! Такой необыкновенной картины не наблюдали еще жители ни одного города в мире.

–  Ну что?
– лукаво сощурясь, спросил Саша, когда мы снова оказались на Ленинградском шоссе.

–  Хочу учиться прыгать! А ты?

–  Я тоже, - сказал Фомин и добавил: - Это нужно всем, кто летает.

Саша оставался верным себе. Полеты на аэростатах - вот что целиком захватывало его. Я понимал это, но и парашютные прыжки сами по себе были, по моему мнению, очень увлекательны.

Вскоре у нас организовался кружок начальной подготовки парашютистов. На первое занятие этого кружка я пришел с чувством первоклассника, впервые явившегося в школу. В одной из аудиторий на столах лежал развернутый во всю длину парашют. Мы почтительно щупали его шелковый купол, от которого тонкими белыми ручейками бежали стропы.

Впоследствии парашют много раз был моим верным спутником в воздухе. Я привык к нему, как привыкает солдат к автомату, но чувство уважения, которое испытываешь, когда укладываешь, осматриваешь или надеваешь парашют, со временем даже усиливается. И он заслуживает этого - замечательный друг летчиков, спаситель многих жизней, чудесный и простой аппарат, позволяющий человеку уверенно опускаться на землю с любой высоты!

Вряд ли сейчас найдутся люди, не верящие в парашют. Но двадцать пять лет назад его надежность и безотказность следовало всячески подчеркивать. С этого и начал руководитель кружка Федоров.