Шрифт:
Альтернативный публичный язык так и не сформировался во второй половине ХХ века – как язык достаточно широкого слоя (что болезненно сказалось и сказывается в постсоветские годы). Он стал языком отдельных авторов – участников тамиздатских сборников, открытых писем (Солженицын, Л. Чуковская), а также легальных публичных лекций и выступлений на литературные и культурологические темы (Мамардашвили, Аверинцев, Лотман, Вяч. Вс. Иванов).
ХI. Язык в эпоху «Перестройки»
«Перестройка» застала советский язык в полном комплекте:
«Книги о съездах партии, о В. И. Ленине, революции ‹…› помогают формировать морально-политический облик поколений, в основе которого коммунистическая идейность, преданность ленинской партии, твердая убежденность в правоте ее политики, горячее желание беззаветно служить делу дальнейшего совершенствования построенного в нашей стране развитого социалистического общества, защиты и приумножения его исторических завоеваний, пламенный советский патриотизм и социалистический интернационализм, коллективистская мораль, стремление к высоким общественным идеалам и широкий культурный кругозор». [553]
553
Партийность, идейность, убежденность [редакционная статья] // «Московский литератор». 6 сентября 1985. № 35. С. 2.
С самого начала «перестройки» трудности испытывал и официальный язык, столкнувшийся с новыми реалиями:
«Так или иначе, коммунисты разрешили частное предпринимательство. […] Мелкие предприятия эти назывались какими-нибудь придуманными терминами, потому что идеология запрещала коммунисту назвать предприятие предприятием, ибо так, по мнению ортодоксов, мог называться только большой государственный завод. Фирмой или компанией называть советские предприятия, даже мелкие, тоже было нельзя, ибо слова “фирма” и “компания” запятнаны были тем, что так назывались частные предприятия у враждебных капиталистов. Придумывались слова “кооператив” или “Центр НТТМ” (научно-технического творчества молодежи). Вот, собственно, Центр НТТМ и создал тогда Михаил Ходорковский…». [554]
554
Панюшкин В. Михаил Ходорковский: Узник тишины. М., 2006. С. 47–48. Курсив наш.
В живой речи этот язык стразу попал в цепкие руки стёба – Н. А. Купина приводит примеры, сделанные в подсобном помещении одного из заводов Свердловской области, – высмеиваются синтагмы и слова «с коммунистическим приветом», «сознательный», «производственные успехи», «День весны и труда», «передовиком будешь, героем соцтруда» и т. п. [555]
Печать языка распавшейся цивилизации проступает все еще отчетливо. Когда автор одного из учебников культурологии для высших учебных заведений задает на первой же странице вопрос – что такое культура? – он поясняет далее:
555
Купина Н. А. Тоталитарные стереотипы в городском просторечии // Русистика. Берлин, 1999, № 1–2. С. 38–41 и др.
«В повседневной речи это слово связано с представлениями о Дворцах и Парках культуры, о культуре обслуживания и культуре быта, о политической и физической культуре, о музеях, театрах, библиотеках. Несомненно, в этих представлениях отражаются определенные элементы культуры. Однако из простого перечисления различных вариантов использования слова, – справедливо замечает автор, – …нелегко понять ‹…›, каков его общий смысл». [556]
556
Кармин А. Культурология. СПб.-М.-Краснодар, 2003. С. 6.
ХII. Публичный язык в постоветской России
1
После 1991 года язык публичной сферы сразу обнаружил свою ущербность. Пошли бои за право пускать матерком с телеэкрана, а затем влился и прочно обосновался в политической публицистике скудный, но энергичный язык «новых русских», он же блатной, он же стёб: крыша, разборка, наехать, сдать, – и застрял в ней до сего дня, непосредственным образом затормаживая общественное размышление. Потому что блатной глагол «сдал» (Гайдара, Чубайса, Черномырдина) ни в малой мере не описывал тогдашних драматических событий.
Вот когда сказался по-настоящему урон, нанесенный слишком долгим господством тоталитарной власти. В Польше, например, которая попала под этот пресс тогда, когда в нашей стране уже завершилось формирование официальной публичной речи и начала проявляться ее уродливая связь с разговорной речью основной массы населения (см. предшествующие главы), ситуация была резко отличной. А. Вежбицка сочувственно цитирует суждения своих коллег о польской ситуации:
«…В условиях, когда цензура беспощадно подавляет любое свободное выражение мысли, остается лишь одна свободная область, неподвластная этому контролю, – это область живого разговорного языка». [557]
557
Вежбицка А. Антитоталитаризм в Польше: механизмы языковой самообороны // Вопросы языкознания. 1993. № 4. С. 107.
Здесь было некоторое сходство – известный историк Р. Ш. Ганелин в книге с говорящим названием «Советские историки: о чем они говорили между собой. Страницы воспоминаний о 1940-х – 1970-х годах» (Изд. 2-е. СПб., 2006) свидетельствует о пропасти между письменным (особенно печатным) и устным словом:
«В Фундаментальной библиотеке общественных наук в Москве, находившейся в нескольких минутах ходьбы от Кремля, на площадке перед входом в читальные залы я со второй половины 1940-х годов в течение лет двадцати наблюдал постоянный “толчок”, где специалисты, занимавшиеся зарубежным миром и международными отношениями, рассказывали друг другу то, что не могли написать в своих работах» (С. 8).