С некоторой неуверенностью Головенко протянул руку.

–  Александр Игнатьевич.

–  Серафим Петрович.

–  Саша, это пленный, из той партии, что месяц назад прибыла в Лебедин.

–  Вот как, - Головенко пожевал губами.
– Что ж, гостем будет.

–  Долгим гостем, - сказала Елизавета Григорьевна.
– Я, Саша, по ошибке приняла его за нашего Гришу.
– Женщина вздохнула.
– Так похож…

От топившейся печки (прихожая одновременно служила и кухней) потянуло теплом. Я зябко поежился и надолго раскашлялся.

–  Вы совсем хворый!
– воскликнула Елизавета Григорьевна.
– Проходите быстрее в комнату.

–  Да на мне пуд грязи и насекомые могут быть…

–  Отмоем. Ты, Саша, займись его внешностью, а я воды согрею. Муж у меня на все руки мастер, и даже домашний парикмахер…

Я с наслаждением мылся горячей водой, от которой давно отвык. В последний раз был в бане одиннадцать месяцев назад. Всей эскадрильей мы ездили тогда в Балаклаву. Как давно это было!

Мне казалось, что с тех пор прошла целая вечность. Да так оно и было для меня. Можно прожить пятьдесят [99] лет и не заметить, как они пролетели. Иногда же один год равен целой жизни. Все зависит от того, каким содержанием он наполнен. У меня этот год был насыщен ненавистью и борьбой, борьбой и ненавистью. Я пробуждался и засыпал с единственной мыслью - выстоять в поединке со смертью, который начался допросом в гитлеровской комендатуре Бахчисарая. Поединок этот еще идет и неизвестно, сколько продлится. Но я твердо знал - борьба закончится с моим последним вздохом. Что бы ни случилось, я не забуду дорогу на восток, к фронту, не расстанусь с мыслью вернуться в строй.

Только бы пройти эту теряющуюся в бесконечности дорогу, только бы вновь очутиться в кабине боевого самолета! Тогда и смерть не страшна…

Вечером я долго рассказывал супругам Головенко о жизни в лагерях и на этапах, о неудавшемся побеге. Говорил не только для них, но и для себя. Вспоминая, переоценивал свои поступки, подытоживал пережитое. Очная ставка, которую я устроил себе с собственной совестью, кончилась благополучно. Беспокоила меня только последняя нелепая выходка, благодаря которой я вырвался из Полтавского лагеря. Она и сейчас саднит, эта болячка…

Тени от керосиновой лампы плотно лежали на стенах и потолке. Ночь льнула к окнам. Резкая глубокая морщина легла над переносицей Александра Игнатьевича. Елизавета Григорьевна мяла в руке мокрый носовой платок.

–  Неужели и мой Гриша где-нибудь сейчас вот так мучается?
– едва слышно произнесла она.

Александр Игнатьевич долгим взглядом посмотрел в окно, сощурился и задумчиво произнес:

–  Поймут ли люди будущего то, что сейчас происходит на земле? Оценят ли наши муки?
– Он помолчал и сам себе ответил: - Должны понять и оценить. Любовь к Родине, мужество и героизм нетленны… Что же вы, Серафим Петрович, дальше думаете делать?

–  Бежать, - коротко ответил я.

–  В таком состоянии!
– встрепенулась Елизавета Григорьевна.
– Вам необходимо подлечиться!

Я горько усмехнулся. [100]

–  Где? Может, фашисты санаторий для пленных открыли?

–  Санаторий не санаторий, а подлечить мы вас, пожалуй, сможем, - сказал Александр Игнатьевич.
– Так ведь, Лиза?

Жена кивнула, набросила шаль и молча ушла.

–  У нее знакомства в городской больнице, - пояснил Головенко.

–  А гитлеровцы?
– забеспокоился я.
– Как скрыть от них?

–  Что-нибудь придумаем.

Елизавета Григорьевна вернулась примерно через час.

–  Идемте, - взволнованно сказала она, - я договорилась с дежурным врачом. Поместят вас в терапевтическом.

Задание

Больница находилась на окраине Лебедина. Окна моей палаты выходили как раз на ту дорогу, по которой пленных возили на лесозаготовки. Сразу за дорогой начинался густой лес. Машинально я отметил про себя, что в случае побега будет нетрудно скрыться.

Спал очень крепко и проснулся, когда начался врачебный обход. Лечащий врач спросил обо мне у сестры Веры Сергеевны.

Она что- то быстро зашептала, а Константин Иванович (так звали лечащего врача) согласно закивал головой.

Доктор тщательно прослушал и осмотрел меня.

Вскоре в палате появилась Елизавета Григорьевна. По тому, как тепло он встретил мою знакомую, нетрудно было догадаться, что они хорошие друзья.

–  К сыну пришла, Константин Иванович.

Доктор понимающе улыбнулся.

–  Крепкий у вас сын. Перенес на ногах тяжелое воспаление легких. Но теперь уже все в порядке. Через неделю ждите домой.

Врач и сестра ушли.

–  Ну вот, - ласково сказала Елизавета Григорьевна.
– Все устроилось как нельзя лучше. И с гитлеровцами [101] улажено. Я убедила их, что вы уже не подниметесь.

Прошла неделя. Елизавета Григорьевна навещала меня два раза в день. Приносила еду, сообщала городские новости, рассказывала, что происходит в лагере.

Я заметно окреп, вновь стал думать о побеге. Ломал голову над тем, как связаться с лагерем, чтобы предупредить Ваню.