Микола взмахнул кнутом, и на меня посыпался град ударов. Потом гикнул и пустил лошадь вскачь. Телега запрыгала на ухабах, меня швыряло из стороны в сторону и больно било о борта подводы. А на плечи и спину сыпались удары кнута.

–  Вот тебе, мразь большевистская!
– кричал полицай.
– Вот тебе, зараза советская! Я покажу тебе, кто предатель.

Остыв, Микола остановил лошадь, закурил и сказал:

–  Это тебе от меня, а в Бурыни от немцев получишь за все остальное, партизанская сволочь!

От тряски мне стало плохо, и, пока доехали, я раза два терял сознание. Но вот показались каменные строения. Телега прогромыхала по железнодорожному переезду. Мы въехали в Бурынь. Полицай остановил лошадь возле двухэтажного здания. К подводе подошел гитлеровец в эсэсовской форме, поверх которой была наброшена кожаная куртка.

–  Откуда?
– отрывисто на чистом русском языке спросил он полицая.

–  Из села Хижки, пан начальник, - ответил Микола и подал пакет.

–  Диверсанты? Шпионы?
– прочитав записку старосты, удивленно произнес эсэсовец и окинул взглядом подводы.
– А где парашюты?

–  Остались в сельуправе, пан начальник. [110]

–  Передай старосте, чтобы завтра же были здесь.

–  Есть передать, пан начальник! Полицай взял под козырек.

Эсэсовец обернулся к зданию и что-то крикнул по-немецки.

В дверях показался огромный детина. В руке он держал гладко обструганную палку с оставленными от сучков мелкими острыми шипами. Увидев нас, детина осклабился.

–  Вот теперь с этим будете говорить!
– злорадно заметил Микола, кивнув на огромного эсэсовца.

Нас впихнули в небольшую подвальную комнату. Там уже находилось трое в гражданской одежде.

–  Откуда, хлопцы?
– раздался вопрос.

–  Пленные, - ответил Рощин, - шли домой, а попали вот сюда.

–  Пленных фашисты в другой камере держат, - произнес мужчина с черными пышными усами.

–  А эта для кого?

–  Это следственная камера жандармерии или гестапо, черт их разберет, - ответил усатый.
– Отсюда живыми не выходят. Вы что натворили?

Я коротко поведал историю, приключившуюся с нами в селе Хижки.

–  Плохи ваши дела, ребята, - заключил усатый.
– Мы Ивану Ивановичу надоели, он ждет не дождется новеньких.

–  А кто он?
– удивился Рощин.

–  Да белобрысый такой, с бесцветными глазами. Тот, что вас встретил. Это мы его так прозвали, а сам он немец из колонистов. Здесь, в Бурыни, - начальник отделения. Я уже месяц сижу в камере, не один раз бывал у него на приемах.

–  И как?
– поинтересовался я.

–  А вот как, гляди!
– Заключенный скинул пиджак из грубого армейского сукна и задрал на спине сатиновую рубашку.
– Да ты выше подними подол, до самой шеи.

Я поднял рубашку и вздрогнул. На каждой лопатке было вырезано по звезде. Резали, видимо, тупым ножом, так как кожа кое-где была содрана и раны имели рваные края. На огненных, уже сморщившихся рубцах запеклась кровь. [111]

–  За что?
– глухо вырвалось у меня.

–  Молчать некоторые не умеют, - ответил усатый.
– Вчера нас было сорок, а сегодня я один остался, да вот эти двое, которых перед вами привезли. Остальных куда-то отправили.

–  Кто же вы?
– спросил Рощин.

–  А ты, друже, не догадываешься?
– усатый испытующе посмотрел на Михаила.
– Люди мы, обыкновенные, советские. Посмотрим, какие вы птицы.

–  Ты, дядя, поосторожнее на поворотах, - Рощин шагнул к незнакомцу.

–  Горячий!
– одобрительно отметил усатый и отошел в угол, где, внимательно поглядывая на нас, сидели двое заключенных.

Присев рядом, усатый о чем-то зашептался с ними. Те иногда согласно кивали головами.

* * *

Прошло два дня. Эсэсовцы почему-то не вызывали нас. За это время в камере прибавилось народу. Последним привели пожилого сутулого мужчину. Я слышал, как он сказал усатому:

–  Оружие при обыске обнаружили.

Рощин сделал предположение, что мы сидим с подпольщиками. Я тоже кое о чем догадывался, но молчал. Навязываться с расспросами было бесполезно, да это могло бы и навлечь на нас подозрения. Усатый держался осторожно, исподволь вдруг задавал каверзные вопросы, о себе и товарищах помалкивал. Я замечал, что он присматривается к нам и чего-то ждет.