В этот момент назвали мою фамилию. Я не расслышал и продолжал сидеть на полу, опершись спиной о стенку.

–  Тебя. Иди, - тихо сказал Рощин.

–  Сабуров, сукин сын, встать!
– рявкнул надзиратель.

Пытаясь подняться, я сделал резкое движение. Перед глазами все завертелось. Когда очнулся, дверь камеры уже захлопнулась.

–  Что, Петрович, опять плохо?
– спросил Тарануха.
– Крепись, теперь уж недолго!

–  Сколько сегодня?
– спросил я.

–  Двадцать одного, - мрачно ответил он…

После раздачи утренней порции хлеба по коридору вновь забухали сапоги. На пороге стояли надзиратель и эсэсовец, но не смотритель, а другой, рослый гитлеровец в очках.

–  Встать!
– скомандовал надзиратель и матюгнулся.
– А ну, кто из вас… - Он заглянул в список заключенных.
– Кто Сабуров? [120]

«Все!» - пронеслось в голове. Я почувствовал животный ужас. По спине побежали мурашки, липкой испариной покрылось лицо. Попятился назад, вдавился в стену.

–  У-у-ро-ов, - прокатилось под каменными сводами.

Рощин больно ткнул меня в бок и зло прохрипел:

–  Ты что, раньше себя другого хочешь послать на расстрел?!

Тарануха сердито сверкнул на Михаила глазами и тихо сказал:

–  Иди, Петрович. Оттяжка ничего не даст…

–  Не могу, - чуть слышно прошептал я и еще сильнее прижался к холодной стене.

Это была не трусость. Не страх перед смертью сковал меня. Это был нечеловеческий ужас от сознания величайшей несправедливости. Целый год я шел через смерть. Слепым и почти неподвижным не раз вырывался из ее цепких лап. Дважды бежал из лагерей. Перенес так много муки и боли. Верил, что за все это воздам сторицей. И вдруг оказался у пропасти. До нее только шаг. Сделать его я должен добровольно. Нет! Это выше человеческих сил. Я сделал бы этот шаг, сотни и тысячи раз спокойно переступил этот рубеж, если бы перед этим были бои и сражения, а не этапы и побеги, если бы смерть моя была оплачена врагом.

Но такое не объяснишь товарищам в двух словах.

А в камере, повторяемое эхом, гремело:

–  Са-а-бу-у-ров!

Гитлеровец в очках сказал что-то тюремщику, достал из кармана авторучку, блокнот, переступил порог камеры. За ним последовал надзиратель.

–  Фамилия?
– надзиратель ткнул связкой ключей в грудь первого от двери заключенного.

Нас снова переписали.

Я едва не выдал себя, но в последнюю секунду спохватился и назвал первую пришедшую в голову фамилию:

–  Новиков.

Вечером в тюрьме что-то произошло. Торопливо захлопали двери камер.

Когда зажегся электрический свет, к нам заглянул надзиратель. [121]

–  Приберитесь тут у себя!
– крикнул он.
– Да живо! Начальство едет.

А по коридору уже неслось:

–  Приехали!

Кто- то недовольно спросил:

–  А этих куда?

–  Давай пока сюда!
– крикнул наш надзиратель.
– Быстро!

–  Это ж пленные, - слабо запротестовал тот же голос.

–  Ни черта им не сделается. Переночуют, а утром им все равно выметаться.

В камеру ввели двадцать пять пленных. Большинство было в гражданской одежде, каждый нес с собой торбы, туго набитые продуктами и вещами. Старые обитатели камеры гуртом сбились в дальнем углу.

Тит Павлович долго приглядывался к пленным, потом как бы про себя произнес:

–  Ведь их не переписали…

Я вопросительно посмотрел на Тарануху. Он встал и направился в противоположный угол.

–  Откуда, хлопцы?
– раздался его глуховатый басок.

–  Разные мы, - послышалось в ответ.
– По селам ховались, кто так просто, а кто приймаком был.

–  Теперь в смертники попали!
– крикнул кто-то из наших.

Пленные заволновались. Тит Павлович успокоил их.

–  Шутит человек. Да вы уж больно пугливы.

–  А ты, дядя, нет?
– с вызовом произнес один из новичков.

–  Я-то? Посильнее тебя буду, парень!

–  Как так?

–  А вот так. Ну-ка, потеснитесь. Погутарим малость.

Тит Павлович втиснулся в круг, сел на пол и заговорил. Я не прислушивался к словам, видел только, как новички иногда хмурились, иногда улыбались. Раза два камеру взрывал дружный смех.

–  Слово, ребята?
– произнес под конец Тарануха и поднялся.

Ближние к нему пленные согласно закивали. [122]

–  О чем это вы?
– спросил Рощин, когда Тарануха вернулся на свое место.

–  Завтра, если сменится наш надзиратель, - тихо сказал Тит Павлович, - вы двое уйдете с пленными.

–  Как?

–  Увидишь.

Утром в тюрьме опять начался переполох. Надзиратели, заступившие на дневную смену, по всем камерам искали вчерашних пленных.

–  Посмотри, может, они в тридцатой, - приказал кто-то.