– Давайте хоть уж о страшном говорить, – Катя уперлась плечом в горячую стену печи. Нелли и Параша тоже устроились перед печкой на полу, вкруг прибитого противу искр железного листа. – А то что за Новый год?

– А метель метет по-новогоднему, – Параша прислушалась не без озабоченности. – Может, ты, касатка, расскажешь про тех живодеров из дальней сторонки, которы кровь человечью из деревянных чаш пили?

– Да уж рассказывала, – Нелли не слишком хотелось вспоминать сейчас заточенный в хрустальных бусах рассказ о девушке, погибшей, когда был взят странными людьми в рубище огромный каменный замок. Одного вить Катька с Парашей не понимают, что все чувства женщин из ларца она, Нелли, переживает словно свои собственные, и не слишком ей весело вспоминать ужас и смерть. Сразу, когда она не чает, на каком свете, и радехонька, что наконец безопасна, это одно. А чтобы стоны раненых и треск замковых ворот под тараном, когда темные доски лохматятся вдруг белесой щепой, через которую просовывается железное жало, сделались не ее воспоминанием, но страшною сказкой – это совсем другое. – Лучше ты расскажи чего.

– Ну ладно уж, – Параша скривила губу в притворном недовольстве. – Про порчу рассказать?

– Расскажи, расскажи!

– Это взаправду было, только давно. – Подпихнутое в огонь полешко вспыхнуло, озарив курносое лицо Параши алым всполохом. – Был царь на Москве, молодой, да нещасливой. Женился один раз на красавице иноземной, да году не пожили. Один раз попила красавица в жаркий день студеной воды из реки, да ухватила ее лихоманка-Иродиада. Три дня пометалась в жару, да и умерла. Остался царь молодой в пустом гнезде, ровно птица без птенчиков. Погоревал сколько надобно, да опять жениться надумал. На сей раз выбрал красную девку из своих, из русских. Да только в те поры много горя русские знали от нелюди косоглазой. Вроде тех, что у проклятого Венедиктова на посылках. Сперва набегами набегали людей убивать да города жечь, да грабили сами, а потом сказали нашим царям: мы-де жечь-убивать больше не станем, да только жить заселимся у вас под боком, чтобы вы сами доброй волюшкой злато да меха нам везли. То есть еще и сам вези им награбление. А делать нечего, большая в те поры у нежити окаянной сила была, не перебьешь, пришлось одаривать.

– Парашка, так это ты про иго монгольское рассказываешь, – Нелли зевнула. – Никакая это была не нежить, а просто люди желтой расы. Дань мы вправду плачивали, покуда одолеть не смогли.

– Скажешь, не нежить. Старики сказывают, были те точь-в-точь Венедиктовские. Только я не о том. Худо тогда жилось, то сам в гости к нежити езди, гадость там всяку ешь-пей, вроде лошадиного молока прокисшего, то к себе их зови для почета. Пришлось царю и на свадьбу звать нежить-то, а куда денешься. Сели те за столы недовольные, что царь красавицу такую в жены берет. Ну закончился пир, проводили молодых в опочивальню. Легли они как положено на снопы пшеничные да одеяла соболиные, хотел царь обнять молодую жену, да так и обмер. Вроде как покойница с ним рядом лежит, лицо окостенелое, глаза ввалились да глядят мертво, будто оловянные.

– Бр-р, – Катя передернула плечами.

– Пошла было царица ласковые слова мужу говорить, а тому еще страшней. Кажется, ровно мертвец с ним разговаривает, из гроба убежавший, а прикоснуться к ней боится, проверить, холодная она али нет. Тянет руку да невмочь, отдергивает. Так и закончилась ночь брачная. Наутро глядит молодой на жену венчанную – жива да красна, румянец на щеках играет. Только глаза, понятное дело, заплаканные, что мужу не угодила. Ну, думает, угорел вечор, вот и помстилось. На другую ночь осталися молодые в опочивальне вдвоем, хочет царь обнять новобрачную, да только опять перед ним мертвец мертвецом, только еще страшней прежнего. С перепугу за постелею спрятался от молодой жены. А наутро опять перед ним девица живая да писаной красоты. Долго так царь мучился, а потом отослал ее родителям. А на третью свадьбу уж сообразил нежить не приглашать, вот и вышло все ладком. Сглазили они вторую царицу-то.

– Вот нашли развлечение в небылицах, – недовольно заметил Роскоф.

– Ну не скажите, – неожиданно возразил отец Модест. – Случай сей описан в летописи. Только то был еще не царь, а Великий Князь Симеон, сын Иоанна Калиты. Супруга его, Ксения Феодоровна Смоленская, действительно была сглажена подобным образом на брачном пиру. Случилось сие в середине четырнадцатого столетия.

– Вечно Вы перевернете все с ног на голову, – Роскоф дотронулся рукою до черной балки потолка: для этого ему понадобилось лишь немного приподняться на носках.

– Или с головы на ноги. Экая новогодняя метель.

Снаружи вправду здорово завывало. Нелли клонило в сон, даже Парашина страшилка не взбодрила. Все вспоминалась ей утренняя переправа по льду, в верхних слоях которого спят себе неподвижные рыбы, белоснежная река и веселый страх оттого, что там, внизу, глубокая-преглубокая черная вода.

– Потроха святого Гри!! – Нелли проснулась мгновенно: избушку заливало через ледовое оконце яркое утреннее солнце. – Кто-то запер дверь снаружи!

Роскоф, заспанный и сердитый, ударил плечом. Дверь не отворялась.

– Кто-то, – Параша хихикнула, высунув лицо из мохнатой шкуры. – Вот вить не нравился мне вчерашний буран.

– При чем здесь буран, девочка? – Филипп потер плечо.

– Да занесло же нас! Замело снегом! Будем тут сидеть теперь до весны да сапоги жевать.

Сия перспектива явственно не воодушевила молодого француза.

– В крайнем случае прорубимся изнутри топором, – отец Модест улыбнулся. – Если раньше кто не выручит, не хотелось бы зря портить балаганчик.

– Добро, коли так, – Роскофу все же было явственно не по себе. Он еще разок уперся в дверь, но вновь тщетно.

Минул час, пошел второй. Вынужденное безделье тяготило.

– Уж на Пермский тракт бы выехали, – проворчала Катя.

Нелли промолчала, трогая свалявшуюся противную косу. Цвет ее вместо золотого казался каким-то темно-русым. Ей хотелось в Пермь, чтобы вымыться в бане, посыпать чистые волоса свежею пудрой.

Отец Модест вытащил из-под лавки топор, которым Катя колола вечером лучину.

– Жаль окна, да придется, – сильные руки священника поигрывали грозным орудием.

– Эге-е-й! Есть кто живой?! – Через набухшую дверь голос прозвучал глухо, как из бочки.