В условиях полуголодного существования особенным весельем запомнились дни, когда слушатели академии получали откуда-нибудь с фронта или из войск гостинцы. Помню, как из армии Буденного пришел вагон яблок, а поздней осенью двадцать первого года - вагон квашеной капусты. В обоих случаях нормы общественного распределения были одинаковыми: холостякам - по ведру, семейным - по два.

Не избалованные фруктами, мы, холостяки, щедро раздаривали яблоки своим знакомым и сотрудникам академии, зато «деликатесной» капустой наслаждались досыта только с особо избранными. У меня таковой избранницей оказалась моя будущая жена. Я не раз вспоминал, как сидели мы, свесив ноги на окне холодной комнаты, и с необычайным удовольствием черпали из ведра эту капусту. К концу визита невесты капусты в ведре оставалось все меньше.

Не лучше обстояло дело и с денежным довольствием. Деньги падали в цене с такой катастрофической скоростью, что получаемого миллионными знаками жалованья, именно жалованья, а не заработной платы, хватало иногда лишь на то, чтобы расплатиться только за махорку «вырви глаз», которую удавалось выпросить в долг у доброго приветливого старика гардеробщика в академии.

Еще хуже обстояло дело с обеспечением нашего жилья топливом. В неотапливаемых комнатах стояли небольшие железные печурки - «буржуйки» с выкинутыми наружу через форточки окон вытяжными трубами. Ложишься, бывало, спать - от «буржуйки» тепло, встаешь - температура в комнате та же, что и на улице. В зимнее время эта печурка придвигалась непосредственно к кровати с таким расчетом, чтобы утром, высунув из-под одеяла руки, разжечь ее сразу же заранее приготовленной щепой. Начнет «буржуйка» давать тепло, значит, можно вставать и одеваться, да и то не отходя от нее слишком-то далеко.

Заготовкой топлива занимались, конечно, сами. Вместе с другими москвичами по вечерам исследовали заснеженные московские проулки-закоулки и доламывали еще уцелевшие остатки деревянных заборов. Если кому-либо удавалось раздобыть немного каменного угля, того считали просто счастливцем. [133]

Да, суровая, но хорошая была эта школа жизни. Она выработала у поколения, которому выпала честь совершить и защищать революцию, способность не бояться никаких трудностей, быть нетребовательными в своих житейских потребностях, уметь ценить не материальные, а духовные запросы.

Несмотря на предупреждение начальника академии, что учиться мне будет трудновато, по правде говоря, такого ощущения я не испытал. С началом учебного года быстро освоился в окружающей обстановке, вошел в общий ритм занятий и продвигался в науках наравне с остальными своими однокурсниками. Если что-либо и накладывало некоторые ограничения на мое воображение на первых порах, то это, пожалуй, непривычная масштабность рассматриваемых вопросов, почти на каждом шагу затрагивающих критические оценки деятельности генеральных штабов воюющих сторон и проведенных ими главнейших операций в первую мировую войну. Все это были проблемы, о которых я не имел никакого представления, так как моя практическая деятельность на фронтах гражданской войны не выходила за рамки полка и бригады.

Значительно легче мне было разбираться в вопросах тактики. Слишком теоретизированные занятия по этой дисциплине частенько не совпадали с практическими боевыми делами из опыта гражданской войны. На лекциях и особенно на практических занятиях нередко возникали горячие дискуссии и споры, в которых нашим руководителям, представителям старой классической школы, приходилось непросто. Обучая нас, им приходилось и самим многое узнавать у своих учеников. Так что в стенах нашей академии шла непримиримая борьба между представителями старой школы, тяготеющей к позиционным формам ведения войны, и новой, сторонники которой предпочитали опытом проверенный, безудержный стратегический и тактический маневр.

Горячая жажда знаний (учиться так учиться!) подтолкнула многих из нас на параллельное изучение других предметов - дополнительно к академическому курсу. Часть слушателей, ставших впоследствии видными военными работниками органов юстиции, оформилась студентами юридического факультета Московского университета, другие же решили совмещать учебу на основном курсе с восточным факультетом академии, который в то время был теснейшим образом связан с Московским [134] институтом востоковедения (бывший Лазаревский институт).

Я лично попробовал объять необъятное и добился зачисления как слушателем восточного факультета, так и студентом университета. Однако к середине первого же года обучения юридический факультет пришлось оставить. Высвободившееся время показалось мне просто безграничным - оно было весьма благоразумно распределено между двумя факультетами, размещавшимися в одном здании.

На восточном факультете я выбрал класс арабского и турецкого языков, продолжая при этом изучать и английский, который в академии для меня был основным. С особой признательностью и благодарностью вспоминаю своих учителей, и в первую очередь известнейших арабистов - старого профессора Аттая (по происхождению араба) и тогда еще молодого, но очень взыскательного Игнатия Юлиановича Крачковского (впоследствии академика), а также преподавателей английского языка супругов Вайнелович. Вся моя последующая жизнь и деятельность сложились так, что я не мог использовать знания восточных языков, зато английский язык мне очень пригодился и сослужил большую службу во время моей продолжительной работы за рубежом. Полученные в академии знания по английскому позволили избежать услуг переводчиков, что было тогда немаловажно.

…Итак, сложная и непривычная иероглифическая письменность и гортанная фонетика не помешали мне довольно успешно овладеть восточными языками. Уже к концу первого года обучения я мог читать на память арабские стихи и рассказывать любимые профессором Аттаем арабские анекдоты. В знак признания успехов в овладении преподаваемым им предметом Аттая подарил мне свой учебник с автографом.

Счастливейший двадцатый! Такое время в жизни случается, наверное, только один раз… В двадцатом году я был выдвинут партией на должность комиссара отдельной бригады и вторично награжден орденом Красного Знамени. В этом году мне, уже зачисленному в Академию Генерального штаба, было доверено представлять армейский комсомол на его III съезде. Наконец, в конце года, в середине декабря, комиссар академии, вызвав к себе Дыбенко, Ковалева и меня, объявил, что завтра утром мы должны явиться к Владимиру Ильичу в Кремль, и добавил, что Владимир Ильич, по-видимому, [135] будет интересоваться учебными делами в академии, тем, как мы, красные командиры, усваиваем курс. Старшим делегации назначили Дыбенко.