Снова Ленинград. Звонок Папанина. Ширшов и я получаем распоряжение прибыть в Москву с женами. Снова Москва. И снова - на вокзале - Иван Дмитриевич: отвозит в гостиницу и строго-настрого предупреждает, чтобы не занимались делами и отдыхали - три дня. Такая забота не часто встречалась в моей жизни и трогает.

Весна властно вступает в свои права, снега на улицах почти нет. Отряд самолетов готов стартовать на север, но не позволяет погода. Это начинает тревожить: в Архангельске нужно во что бы то ни стало до потепления успеть сменить самолетам колеса на лыжи.

21 марта возглавляющий экспедицию О. Ю. Шмидт, его заместитель по летной части М. И. Шевелев и И. Д. Папанин принимают решение направить имущество дрейфующей станции в Архангельск по железной дороге, чтобы облегчить взлет самолетов в Москве и посадку в Архангельске. Мне поручается сопровождать специальный вагон. Вылет самолетов назначен на 22 марта.

Переброска и погрузка в вагон пяти тонн имущества заняла немного времени. С работником Главсевморпути А. Ф. Шапиро, облаченные в полярное обмундирование - вагон не отапливается, - мы прощаемся с провожающими, среди которых все тот же неутомимый Папанин, и скорый поезд, к которому прицеплен наш вагон с драгоценным грузом, трогается.

Происшествий в пути не было, буксы не горели, вагон не отцепляли. Правда, на остановках прохаживавшиеся по перронам милиционеры останавливались перед нашим вагоном, с беспокойством, порожденным чувством служебного долга, рассматривая мои чудовищные валенки, и я с облегчением вздыхал, когда поезд трогался. Казалось, задержись он еще немного, и милиционеры потребуют у меня документы на груз и личные и, не удовлетворившись этим, спросят: где взял валенки. И на этот вопрос я, наверно, не смогу дать вразумительного ответа, потому что подготовка экспедиции на полюс держится в тайне, да и одно упоминание о ней может привести к знакомству с врачами-психиатрами.

* * *

Архангельск встретил нас весенней слякотью и готовой вскрыться Двиной. На перроне в сильнейшем нетерпении ожидал Папанин со своими соратниками. Они сообщили, что отряд самолетов в полном составе приземлился в Холмогорах 22 марта. Мы тщательно, по списку, проверили все доставленное. Погрузили на три газика - поровну. Вежливо выслушали рассказ седого, как лунь, старичка-железнодорожника о том, что позавчера на реке провалился под лед трактор, а вчера лошадь с санями, и благополучно переехали через Двину.

Второй раз реку пришлось переезжать недалеко от Холмогор по льду, действительно уже мало пригодному для этого: машины с открытыми с обеих сторон дверцами, подымая тучи брызг, неслись на третьей скорости, как катера, рассекая слой надледной воды. Сквозь урчанье моторов прослушивался глухой треск льда. Представляя, как завтра старичок-железнодорожник будет рассказывать очередным слушателям о том, что на его глазах ушли под лед три автомобиля, вскоре мы подъехали к Холмогорам.

Расстилаем брезент. Бережно переносим на него имущество дрейфующей станции и накрываем тоже брезентом. Выставляем охрану. Мелькает мысль: не растряслось ли что дорогой?

И вот - первые шаги по городу, близ которого родился великий Ломоносов.

Вечером - прием в ресторане, где нас угощают вкуснейшим обедом и происходит радостная встреча с кинооператором Марком Трояновским - ведь мы вместе с ним уходили с «Челюскина» по льдам Чукотского моря. Долго длится застольная беседа, и когда она заканчивается, мы идем отдыхать в школу, где в большом, пахнущем только что вымытыми полами классе размещается, как выразился Кренкель, «жилищное товарищество», состоящее из папанинцев, корреспондента «Правды Севера» Солодовникова, Трояновского и меня.

Раннее утро. Яркое солнце. На просторном белоснежном аэродроме - пятерка туполевских самолетов: четыре огромных четырехмоторных, с размахом крыльев сорок два метра, и один небольшой, двухмоторный. Около них снуют озабоченные люди - идет замена колес лыжами. Ребятишкам не покатать покрышку от такого колеса - она диаметром около двух метров. Лыжи не уступают колесам - имеют длину восемь метров и весят - каждая - около четырехсот килограммов.

Руководство экспедиции включает меня в качестве радиста в состав экипажа самолета, где командиром молодой, но опытный дальневосточный летчик И. П. Мазурук. Я рад этому - не лететь же до Рудольфа пассажиром. Представляюсь командиру четырехмоторного гиганта, знакомлюсь с экипажем - вторым пилотом Я. Д. Мошковским, штурманом В. И. Аккуратовым, старшим механиком Д. П. Шекуровым и механиком Д. А. Тимофеевым - специалистом завода, построившего самолеты. Робко забираюсь в самолет - я никогда не видел вблизи таких огромных машин, - осматриваю радиостанцию, и на душе становится легче: тут все ясно.

Замена колес лыжами вскоре завершается, и начинается заправка самолетов. Привозим на аэродром имущество дрейфующей станции и размещаем его в самолетах.

Проходит несколько дней, и я уже знаю всех людей экспедиции. Повидал высокого, плечистого, немного мрачноватого Михаила Васильевича Водопьянова, и теперь знаю, что он не только командир самолета, но и командир летного отряда. Знаю, что двадцати лет он пошел добровольцем в Красную Армию. Сначала был шофером, потом стал авиамехаником. А когда доверили штурвал самолета, боролся с саранчой, водил почтовые самолеты и осваивал пассажирскую авиалинию Хабаровск - Сахалин. Совершал дальние перелеты, помогал ученым определять количество зверя в Охотском море, вел разведку морского зверя на Каспии и возил матрицы «Правды» в разные города страны. Участвовал в спасении челюскинцев и вывез из лагеря Шмидта десять человек. А несколько лет назад потерпел тяжелую аварию на Байкале: результат переутомления. И вот следы ее - шрамы на лице.