И тут их прервал колокольчик.

Соня определила точно – как по внутренним часам.

– Зовут, – спохватилась Соня. – Побежали.

– Быстрей! – торопила, таща Клаву за руку. – Кто последняя – щипчики получит!

Сестры бежали со всех сторон.

Они прибежали опять в молельню.

Из другой двери в передней стене вышла Свами.

Все упали навстречу ей на колени и лбами коснулись пола. И Клава за всеми.

– Все здесь? – звучно спросила Свами.

Как будто и сама не проникала всех насквозь – и каждую отдельно. Каждого тоже.

– Все наличные, а последняя – сестра Надя, – доложил горбатый мужичок.

– Сплюха-копуха! – закричали все. – Сплюха-копуха!

– Щипчики ей – и с вывертом! – приказала Свами.

Горбун вывел ту самую толстую глупого вида кухонную сестру, которая размазывала кашу по мискам, сорвал с нее обвисший потертый плащ, скорее – балахон, и все сестры с визгом бросились на нее и стали щипать дряблую кожу. И Клава со всеми.

– Ой, Божа, помилуй, Божа! – повторяла толстуха.

Боровки в этом не участвовали. Они расположились сзади, стоя на четвереньках – как и полагается их породе.

– Ну будет, – кивнула Свами, и толстуху оставили в покое.

Та подняла свой балахон и поплелась на место.

– Кто копается, не бдит перед Госпожой Божей, тот притягивает к нам мерзость мира, – объявила Свами. – Прогоним мерзость мира, любезные сестры!

– Прочь мерзость мира, прочь мерзость мира, – быстро-быстро стали бормотать все.

И Клава со всеми.

– Быстрее! – вскрикивала Свами. – Еще быстрее!

Захлебываясь быстрыми словами, Клава словно бы взлетела. Ей казалось, от нее исходит сила, отгоняет эту мерзость, которая отодвигается и вылетает в окна.

– Люди – белые обезьяны! – возгласила Свами. – Люди неверные – белые обезьяны!

И все забормотали, перегоняя подруга подругу:

– Белые обезьяны… белые обезьяны… белые обезьяны…

Отвратительные белые обезьяны – правда! И сама Клава была прежде только белой обезьянкой. А мамусенька с папусей – подавно. А Павлик? Он и до обезьяны не дотягивал. Да все, все, все!

И как же сладко очиститься, уйти из обезьяньего стада!

– Знают только жрачку и случку!

– Жрачку и случку… – забормотали, – жрачку и случку…

– Только мы вышли из обезьян! Только мы познали любовь Божи!

– Любовь Божи… любовь Божи…

И сладко стало, и легко – будто уже в раю.

– Мы спасемся! Наша – жизнь вечная!

– Вечная… вечная… вечная…

– Мы спасемся, когда Госпожа Божа выметет за порог невров и неверок как мусор человеческий! Мусор – в пекло, а нам в чистом доме с Мати, Дочей и Святой Душой – жизнь вечная!

Вечная жизнь – это же главное счастье! Чтобы никогда не лежать в страшном гробу, как сосед Устиныч. Так сосед ведь и был – мусор человеческий, потому и смела его Госпожа Божа в гроб – как в совок мусорный.

Клава познала, что Госпожа Божа полюбила ее, маленькую и ничтожную. Если бы не полюбила, не привела бы сюда, оставила в мерзкой их комнате рядом с обезьяней случкой папуси с мамусенькой.

Полюбила ее Божа, полюбила!!

Полюбила – полу-била. Надо терпеть. Бьет – значит любит.

Кто-то вскрикнул сзади. И сразу несколько вскриков в ответ.

Клава и сама, не помня себя, кажется, закричала.

То ли колокольчик зазвонил снова, то ли в ушах звонили колокольчики небесные.

– Хватит! – донеслось сквозь звон. – Хватит. Очистились на сегодня.

Клава очнулась.

– Ну, кто пописался малость? Сестра Ирочка, ты боровков пощупай. Потому что твари лукавые.

Ира вела из задних рядом двух боровков. Один – Валерик. А другой – кудрявый и светленький – Клава подумала, это и есть тот самый Толик, который целовал Соню в пятку.

Клаву тем временем проверила Соня – тем же жестом, как проверял папусик – дома, далеко.

– Сухая ты, – оглянулась на идущих боровков и добавила: – А я вот – мокрая.

Соня встала.

– Я пописалась малость, сладкая Свами.

– Выходи, – благожелательно кивнула Свами.

Все трое без всяких команд обнажились – знали порядок.

– Пописались малость, значит слова тоже наружу просятся, – сказала Свами. – Всем нам в Слабодном Сестричестве нашем нечего скрывать друг от друга – ни на теле, ни в душе. Ну и скажите громко и прямо мысли ваши. Ты, – она указала на Валерика.