– Это плохо?

– Это поразительно.

– Почему?

Женщина не отвечает. Встает со стула и оставляет меня одну в светлом и холодном помещении. Я сижу на кресле, которое обычно бывает у дантистов. Мои ноги свешаны, а на груди разрезана майка – женщина обрабатывала раны. Я терпеливо жду Цимермана, и говорю себе, что он ответит на все вопросы. И о том, где я; о том, что происходит. Но что, если ответы мне не понравятся? Что если лучше их не знать?

– Черт, - вновь шепчу я. Наверно, это мое любимое слово. Приподнимаюсь на локтях и осматриваюсь. Надеюсь, я доверилась тем людям.

Наконец, двери автоматически распахиваются, и в комнату входит старик. Он бредет ко мне и на ходу закатывает рукава новой, белоснежной рубашки.

– Вы принарядились.

– Я переоделся, - поправляет он и вздыхает. – Наша работа грязная. Но это не значит, что мы должны плохо выглядеть.

– Ого. Скажу об этом Тейт. А то он неудачно вышел, когда упал на асфальт и криво изломал себе руки. Да и кровь легла на его лице так себе.

Мортимер улыбается, но не доброжелательно. Постукивает пальцем по своим губам, и затем вновь тяжело выдыхает.

– Ты похожа на Колдера. Больше, чем представляешь. Он тоже пытался бороться, но потом понял – в этом не смысла. Я – твой друг, Эмеральд. И еще я друг твоего отца. Мы с ним проработали бок о бок семнадцать лет.

– Проработали, но кем?

– Ты можешь идти?

Я киваю. Слезаю с кушетки и мужественно стискиваю зубы.

– Пойдем.

Мистер Цимерман больше не поддерживает меня. Он смотрит на то, как я хромаю, но делает вид, будто не замечает этого. Что самое удивительное – я рада. Шок отошел, и теперь у меня ноют мышцы, каждая рана. Но я не хочу видеть в глазах людей жалость. Бывает и хуже. Бывает так, как у Тейт. Ты просто попадешь не в то место, не в то время и умираешь. Я крепко зажмуриваюсь. Я не виновата. Не виновата.

Мортимер приводит меня на подмостки огромного зала, с которого открывается вид на два стола, рояль и книжный шкаф. Это его кабинет? Просторно. Даже слишком.

– Здесь мы работали с твоим отцом, Эмеральд. За этим столом он проводил больше времени, чем где-либо.

– И чем вы занимались?

– Оберегали одну важную реликвию. – Мистер Цимерман спускается по ступеням и зовет меня за собой. – Что ты знаешь о своей семье?

– А я должна о ней что-то знать?

– Она берет начало из очень древнего рода. Как и моя.

– О, это объясняет вашу любовь к древним фразочкам.

Мортимер пронзает меня ледяным взглядом, однако не делает замечания. Потирает пальцами подбородок и идет дальше, маня за собой к старой дубовой двери, расписанной золотыми линиями. Я с интересом облизываю губы и задерживаю дыхание, когда старик пропускает меня вперед. Что за порогом? Что они с отцом охраняли? Что стоит стольких смертей и жертв? Я решительно проворачиваю ручку. Дверь распахивается, и передо мной оказывается небольшой, старенький столик, на котором стоит печатная машинка.

– Что? – озадачено морщусь. Подхожу ближе и наклоняю голову немного в бок.

Клавиши в пыли, лист – желтоватый и выцветавший. Мне приходится остановиться прямо перед ней, чтобы прочитать название, выгравированное мелкими, почти стертыми буквами: ундервуд. Что это значит? И почему оно кажется мне знакомым?

– Это не простой антиквариат, Эмеральд, - сообщает Мортимер. – Это история твоей семьи. Один предмет хранит в себе столько тайн и столько ответов…, ты даже понятия не имеешь, что видишь и как оно ценно.

– Тогда, может, объясните? – я перевожу взгляд на старика. – Меня хотели убить из-за печатной машинки?

– Из-за того, на что она способна.

– Машинка?

– Да.

Я невольно усмехаюсь, несмотря на то, что губы горят от легкой боли. Недоверчиво хмурю лоб и спрашиваю:

– И на что может быть способно это барахло?

– К сожалению, на все, что угодно.

ГЛАВА 4. 1869 ГОД.

Моя сестра – Аделина – самая красивая девушка из тех, что я видела. У нее есть все: молодость, ум и желание совершать невозможные поступки на поводу у сердца. Когда ее глаза находят ваши, вы замираете и перестаете дышать. Я знаю ее всю жизнь, но никак не могу привыкнуть к той силе, которой она владеет, которой она пользуется непроизвольно и наивно, словно маленький ребенок. Она говорит, что не понимает. Но я ей не верю. Как мне кажется, трудно сражать людей и не видеть их лиц.

Я люблю дышать свежим воздухом, а еще я люблю быть одна, читать и прикасаться к росе пальцами. По утрам наше поместье выглядит иначе – оно просыпается, а я смотрю на него и чувствую себя его частью. В остальные же мгновения мне кажется, что я чужая, и мне нигде нет места. И моя мать – прескверная женщина – никогда и не пыталась меня переубедить. Сила ее слов отражалась на мне клином. Я не соглашалась, но и не спорила. И потому мне так трудно находиться с кем-то рядом. Мы семья, но мы чужаки, во многом оттого, что я слышу в голове голос матери и ухожу в темноту, где совсем тихо.