В какой-то момент, когда меня тошнит в пятый раз на толчке бара, я понимаю, что у меня поехала крыша, ведь мне кажется, что я упала так низко, как никогда еще не падала. Я вдруг думаю об отце – глупые мысли – но именно Колдер возникает перед глазами. Он стоит напротив с пробитой головой, где из раны вытекают красные полосы, и спрашивает: что ты делаешь. Что ты с собой сделала?

– Черт, - я пьяная. Я пытаюсь встать, но падаю и считаю в уме количество выпитых рюмок, но сбиваюсь. Сколько их было? Шесть? Восемь?

Мой костюм грязный. Я мну его руками, хочу снять, но он будто прилип ко мне. Что на меня нашло, когда я выбирала эту дрянь? Боже, что же я делаю. А Колдер все смотрит на мое перекошенное лицо. Он говорит: люди умирают, а ты уничтожаешь себя, Эмми. Ты не боишься захлебнуться, упав так низко? Ты ведь можешь так и не задышать, даже если и выберешься на поверхность. Ты можешь жить, но быть мертвой, Эмми. Ты понимаешь?

Впервые я понимаю. И мне становится страшно. Парни на один день, вечные ночные вечеринки, алкоголь, друзья-незнакомцы, покинутый мной университет…, я будто живу и жила в нарисованной картине, где все застыло и остановилось. Пыталась ли я скрыть свои переживания за весельем? Хотела ли я казаться сильной, изнывая от страха одиночества? А, может, эти тупые самоистязания и самобичевание – полное дерьмо, в которое я лицом окунулась, лишь бы не встречаться глазами с реальностью?

Меня опять тошнит. Я вытираю руками рот, поднимаюсь и плетусь по коридору, то и дело, подворачивая ноги. В зале меня ждут друзья. Они тоже едва стоят на ногах, и мне вдруг становится стыдно, что это я привела их сюда, что я заставила их превратить себя во что-то чужое и им неизвестное.

Я не помню, как мы добираемся домой. Не помню, как сваливаемся на мою кровать и засыпаем. Все смешивается: все наши слова и шутки, и действия, и взгляды. Правда, все никак не уймется голос отца в моей голове. Его я слышу отчетливо. Раз за разом он вторит и настаивает, и не понимает, и говорит: что ты с собой делаешь, Эмми.

Вообще одну и ту же историю можно описать по-разному. Можно сделать так, что наш вечер был самым запоминающимся и веселым моментом в жизни. А можно истоптать его в прах, и посмотреть на наш кутеж, как на тотальный крах морали и ответственности.

Мы просыпаемся от громкой музыки: аккордов, взорвавшихся, словно бомбы прямо около наших лиц. Я подрываюсь, Венера вскрикивает, а Саймон стонет:

– Родди, рядом визжат кошки!

– Хуже. Визжит Аппассионата – соната № 23 Людвига Ван Бетховена.

Я гляжу на человека перед собой. На то, как движутся его руки в такт музыке, будто он дирижирует, и виновато свожу брови. Черт подери. По телу проносится волна стыда.

– Что ж, друзья, точнее ангел, монашка и…, и зомби? Поднимайтесь, - Морти криво улыбается, когда Саймон закрывает ладонями уши, а Прескотт внезапно валится с кровати на пол, - мы займемся искоренением ваших грехов; прививанием вкуса, этики и эстетики!

– Морти, - мямлю я, - прошу, сделай музыку тише. Голова раскалывается!

– Тише? Вот так? – Старик нажимает на кнопку пульта, и аккорды взвывают с новой истошной силой. – Или так? – теперь дребезжат окна. Я морщусь, а Саймон прячется под подушкой. Меня с ног до головы заполняют аккорды писклявых скрипок и виолончели, а в груди эхом отражаются удары барабанов. – Так тебе лучше, дорогая?

Я едва не реву от безысходности. Поднимаюсь с кровати и смотрю на Цимермана, не скрывая стыда и вины. Меня аж мутит от того, насколько сильно я сейчас себя ненавижу.

– Не мучай всех, пожалуйста. Мучай только меня. Саймон и Венера не причем. Это я заставила их идти на вечеринку и напоила до полубессознательного состояния.

– Эмеральд, - ворчит Прескотт, - мы все виноваты.

– Правильно, милая моя, - соглашается Мортимер, - виноваты вы все. – Он, наконец, делает музыку тише и сводит седые брови, одновременно сцепив на груди руки. Я же все не могу найти точку равновесия и качаюсь из стороны в сторону, как на ветру. – Меня не волнует, что вы сделали. Меня волнует лишь – почему и зачем? Я столкнулся с тотальным недопониманием, с безответственностью и игнорированием элементарных вещей. И, как бы вам объяснить, я не родитель, чтобы наставлять на путь троих бунтующих подростков. Но и без внимания не могу оставить вашу безалаберность.

– Морти, - хриплю я, - я прекрасно понимаю, что ты зол, и я знаю, что мы поступили неправильно. Только не надо отыгрываться на всех, пожалуйста. Наказывай меня.

– Я очень рад, что ты сказала это, Эмеральд. Но это ничего не меняет. В коридоре вас ожидают верные друзья на этот день: они никуда не денутся, не испарятся, как и та грязь, что поджидает вас в квартире. Можете, приступать. И, прошу вас, отнеситесь к этому как можно серьезней. Вы будете не только отмывать наш дом, но и свою совесть.