18. Павлов Д.В. Ленинград в блокаде, 1941. М., 1967.

19. Павлов Д.В. Стойкость. М., 1983.

20. Пожедаева Л. Война, блокада, я и другие… Мемуары ребёнка войны. СПб., 2007.

21. Солсбери Г 900 дней: Блокада Ленинграда. М.; СПб., 1993.

22. Яковлев А. Крестосев. М., 2000.

23. Яров С.В. Блокадная этика. Представления о морали в Ленинграде в 1941–1942 гг. М., 2012.

Кто он, «град обречённый», город-жертва или город-стоик, — как оценивать историю первых трёх веков в жизни Петербурга?

Пять раз оказывался Петербург на краю гибели. В конце 1720-х годов — после того как Пётр II вместе со всем двором перебрался в Первопрестольную. В сентябре 1777-го и в ноябре 1824-го — когда на город обрушились самые страшные наводнения (наводнение 1924 года, хотя и считается вторым по уровню повышения невской воды над ординаром, не принесло такого ужасающего опустошения, как два предыдущих). Ну, и, конечно, во второй половине 1910-х и первой половине 1940-х — в годы обеих блокад. То ли эти катастрофические события, то ли губительный сырой и промозглый климат, до срока сводивший горожан в могилу, а возможно, и всё вместе взятое утвердило за Петербургом печальную славу апокалипсичного, энтропийного, эсхатологичного города — «града обречённого».

Миф возник едва ли не с самого основания северной столицы. Ещё не то царица Евдокия Лопухина, первая жена Петра I, напророчила: «Быть Питербурху пусту!», не то дьякон церкви Святой Троицы, обнаруживший в 1722 году кикимору, которая завелась у него на колокольне, объяснил это жуткое явление тем, что «Питербурху пустеть будет»… Да и в последующие века, особенно в канун революции и сразу после неё, многие регулярно говорили о приближающейся гибели города. Так, Дмитрий Засосов и Владимир Пызин в своих воспоминаниях утверждали, будто на протяжении двух десятилетий перед 1917 годом «…уже чувствовалась его (Петербурга. — С. А.) обречённость.» [19. С. 3]. И Дмитрий Мережковский в середине 1910-х увидел «в лице Петербурга то, что врачи называют fasies Hyppocratica, “лицо смерти”» [31. С. 487]. Не менее категоричен был Николай Бердяев; в «Размышлениях по поводу романа А. Белого “Петербург”» он написал: «Петербург. — катастрофический город» [7. С. 344].

В начале ХХ столетия слово «апокалипсис» в русской литературе стало едва ли не столь же распространённым, как в обиходной речи «хлеб». Тот же Андрей Белый «в апрельском номере “Весов” за 1904 год. публикует статью “Апокалипсис в русской поэзии”; В. Розанов назвал свою книгу 1918 года “Апокалипсис нашего времени”, а Б. Савинков свою — “Конь Бледный” (1909; есть у него и «Конь Вороной», 1923; ср. Крученых А.Е. «Апокалипсис в русской литературе». М., 1923). Фальконетов монумент, центральный символ града обречённого — слился в сознании носителей катастрофического мироощущения со Всадником из “Откровения”. В 1907 году Евг. Иванов публикует в альманахе “Белые ночи” символистские вариации на темы Апокалипсиса: “Всадник. Нечто о городе Петербурге”» [22а. С. 109]. Те же ощущения грядущей катастрофы часто встречались в стихах Александра Блока, Зинаиды Гиппиус, других петербургских поэтов… Уже в 1926-м Георгий Федотов, находясь в эмиграции, вынес окончательный приговор: «Петербург умер и не воскреснет» [36. Т. 1. С. 51].

Лишь поверхностный читатель способен связать этот навязчивый комплекс Помпеи исключительно с «терновым венцом революций». В действительности предчувствие гибели Петербурга неизбывно у его жителей. Уже сравнительно недавно, в 1990-е годы, писатель Михаил Кураев вновь заявил о том же: Петербург «вымирает… он исчерпал себя, он отмирает, как ненужный орган…» [25. С. 20].

Сложилась даже своего рода эстетика петербургского катастрофизма, включающая в себя вполне устойчивую мизансцену смерти. Вот картина, представленная в 1916 году Осипом Мандельштамом:

А вот аналогичное, но более подробное описание, сделанное Анной Ахматовой годы спустя: «Ленинград вообще необычайно приспособлен для катастрофы. Эта холодная река, над которой всегда тяжёлые тучи, эти угрожающие закаты, эта оперная страшная луна… Чёрная вода с жёлтыми отблесками света… Всё страшно» [12. С. 436].

Своя, особая эстетика смерти Петербурга-Петрограда-Ленинграда неизменно возникала, когда он оказывался на грани смерти. В эти периоды город неожиданно представал перед своими жителями. необыкновенно прекрасным.

«На моих глазах город умирал смертью необычайной красоты.», — вспоминал время после большевистского переворота Мстислав Добужинский [18. С. 23]. «Кто посетил его в эти страшные, смертные годы 1918–1920, тот видел, как вечность проступает сквозь тление. Истлевающая золотом Венеция и даже вечный Рим бледнеют перед величием умирающего Петербурга», — утверждал Георгий Федотов [36. Т. 1. С. 51]. «…В осень, когда умер Блок, когда прохожий, бредя посредине мостовой, выходил на безбрежную необитаемую площадь и сажени сырых дров закрывали с Невы фасад дворца, — в те дни Петербург был прекрасен, как никогда, широко раскинутый, царственный, ненужный. Арка Главного штаба бескорыстно замыкала свой полёт, Биржа за рекой стала и вправду храмом, игла крепости светилась в лёгких небесах; из времени он вернулся к вечности», — вторил Владимир Вейдле [10. С. 584]. «…Именно в эту пору Петербург стал необыкновенно прекрасен, как не был уже давно, а может быть, и никогда. Петербург стал величествен. Вместе с вывесками с него словно сползла вся лишняя пестрота. Дома, даже самые обыкновенные, получили ту стройность и строгость, которой ранее обладали только одни дворцы. Петербург обезлюдел. и оказалось, что неподвижность более пристала ему, чем движение. он утратил всё то, что было ему не к лицу», — таким запомнился Петербург на исходе Гражданской войны Владиславу Ходасевичу [37. С. 56–57]. Таким же виделся город и рядовой петербургской интеллигентке Татьяне Чернавиной: «…приятно было идти по пустынным улицам Петрограда. Трамваи не ходили, магазины стояли заколоченные, но среди омертвелых будничных домов старые здания казались особенно величественными и прекрасными» [38. С. 25].