Параллельные заметки. В петербургской литературе XIX века крайне трудно отыскать героя, который бы обрёл счастье. В этом отношении любопытно проследить судьбы героев романа Крестовского «Петербургские трущобы»: все они умирают (чаще не своей смертью) или на казённый счёт отправляются осваивать Сибирь. И только двое — супруги Бероевы — находят-таки своё счастье. Но не в Петербурге и не в России. Они уезжают в Америку; видимо счастливыми, по мнению автора, можно стать только там.

«Все мы вышли из гоголевской “Шинели"» — эта фраза Достоевского известна всем. Между тем Фёдор Михайлович никогда ничего такого не говорил. На самом деле это крылатое выражение принадлежит французскому критику Эжену Вогюэ и вошло в употребление после неточного перевода его книги «Современные русские писатели. Толстой-Тургенев-Достоевский», изданной в России в 1887 году [8. С. 418]. Да и не мог Фёдор Михайлович такое сказать. Афоризм, хотя и красив по форме, совершенно неверен по сути. Русские писатели XIX века, включая и самого Николая Васильевича, вышли из произведений Пушкина. Точней — из его петербургских произведений. Блок сформулировал эту мысль так: «"Медный всадник”, — все мы находимся в вибрациях его меди» [10. С. 169].

В первую очередь это относилось к двум типам пушкинских петербургских героев: «лишним людям» и «маленьким людям».

Причём после Пушкина «лишние» стали ещё более «лишними», а «маленькие» — ещё более «маленькими».

Так, если принадлежащий к высшему свету Онегин — «лишний», потому что «учился понемногу», воспитание получил на французский манер и превратился в денди, которые плохо разбираются в реальной жизни и в людях, то его младшие собратья оказались «лишними» совсем по другим причинам. Раскольников («Преступление и наказание») — из-за семейной бедности, Мышкин («Идиот») — из-за того, что нравственно и морально на голову выше окружающих, Адуев («Обыкновенная история») — из-за своей провинциальности…

Впрочем, «лишние люди» населили отечественную словесность XIX века не столь обильно: видимо, потому, что в реальной жизни они встречались всё же не так часто. Куда больше было «маленьких» — бедняков, ютящихся в крохотных тёмных квартирках и углах на верхних этажах столичных доходных домов. Но и они принципиально отличаются от своих пушкинских предшественников.

«Маленький человек» у Пушкина непременно обладал чувством внутреннего достоинства, а потому в самой отчаянной ситуации способен был на бунт, пусть даже слабый и неудачный. К примеру, безобидный вроде бы станционный смотритель. Прежде чем запить горькую и погибнуть в пьянстве оттого, что лишился любимой своей Дуни, он идёт в Петербург, является к ротмистру Минскому (человеку, который стоит на неизмеримо более высокой ступени социальной лестницы, а в бюрократическом государстве разница всего в одну ступень — непреодолимая преграда) и находит в себе силы объясниться с похитителем. Сверх того, когда ротмистр выпроваживает посетителя, сунув ему за рукав деньги, старик, очутившись на улице, бросает эти деньги на землю и в гневе втаптывает их сапогом в грязь. Что уж говорить о Евгении («Медный всадник»), который самому великому императору, «злобно задрожав», шепчет: «Ужо тебе!..» [32. Т. 4. 395]!

Ещё в неоконченной Лермонтовым «Княгине Лиговской» герой, мелкий чиновник Станислав Красинский, бунтует открыто, как и «маленькие» герои Пушкина, и бросает в лицо своему обидчику, Григорию Печорину: «Я хотел вас заставить раскаяться… А разве задавить человека ничего — шутка — потеха?» [26. Т. 4. С. 122–123]. Однако в дальнейшем «маленькие» герои становятся совершенно безответны: их словно подменили. Они если и решаются на бунт, то или напившись пьяным (Макар Девушкин в «Бедных людях»), или сойдя с ума (Аксентий Поприщин в «Записках сумасшедшего»), или и вовсе после смерти, превратившись в привидение (Акакий Башмачкин в «Шинели»).

Соответственно, и судьбы всех этих «маленьких людей» одна горше другой. Герои петербургской литературы непременно сходят с ума, спиваются от беспросветного горя, умирают от чахотки, доходят до убийства или до самоубийства, женщины идут на панель… И трагедия тем острей, что все эти несчастные — натуры глубоко чувствующие, добрые, нравственные, умеющие любить.

В интерпретации авторов и большинства критиков, вина во всех этих случаях возлагается на общество, государственное устройство, а прежде всего — на кровожадный Петербург. Крестовский так и пишет: «…нищета и пролетариат суть сами по себе преступление целого общества, виновного в таком строе своей общественной жизни, который может порождать эти горькие явления» [24. Т. 2. С. 426].

Тем не менее в откровениях Макара Девушкина явственно вырисовывается и другая, не менее важная причина: «Я вам. спроста скажу, — я человек неучёный; читал я до сей поры мало, очень мало читал, да почти ничего.»; «…что я теперь в свободное время делаю? Сплю, дурак дураком»; «…знаете ли, Варенька, что сделал мне злой человек? А срамно сказать, что он сделал; спросите — отчего сделал? А оттого, что я смирненький, а оттого, что я тихонький, а оттого, что добренький!»; «…всякое состояние определено Всевышним на долю человеческую. Тому определено быть в генеральских эполетах, этому служить титулярным советником; такому-то повелевать, а такому-то безропотно и в страхе повиноваться. Это уж по способности человека рассчитано; иной на одно способен, а другой на другое, а способности устроены самим Богом» [19. Т. 1. С. 59, 51, 47, 61]. Другими словами, перед нами человек малообразованный, ленивый, бесхарактерный, покорный судьбе, а значит, в своём положении он повинен прежде всего сам.

Казалось бы, все эти Акакии Башмачкины, Аксентии Поприщины, Макары Девушкины, Вареньки Добросёловы и Сонечки Мармеладовы просто не способны превратиться в «больших» людей. Но вот счастливый случай или незначительная мутация генов, при которой бесхребетность трансформируется в пронырливость, и на месте «маленького», забитого горемыки возникает монстр. В классической русской литературе таких единицы. Клон Голядкина из «Двойника» Достоевского, в мгновенье ока сумевший по чужим спинам взобраться наверх и подмять под себя всё и вся. Расплюев из «Смерти Тарелкина» Александра Сухово-Кобылина, кричащий: «…сам я свету Божьего бегал… вот этих петличек дрожал — а теперь меня дрожать будут!.. Раболепствовать будут!» [36а. С. 173]. Учитель Передонов из «Мелкого беса» Фёдора Сологуба. Зато после 1917 года в реальной жизни таких будут миллионы: среди партийных и государственных чиновников, чекистов-следователей и особистов, стукачей и управдомов, продавцов и завмагов — всех, кто прежде был никем, но благодаря «родной советской власти» смог стать всем.