Впрочем, ещё при жизни Петра находились и такие, кто был убеждён, что вся его деятельность направлена против России и, вообще, царь не настоящий — не то подменённый, а не то и вовсе Антихрист. Да и позже, после смерти первого императора, когда миф о нём превратился в нечто вроде жития святого, было немало критично мыслящих людей, которые оценивали Петра и его деятельность вразрез с официальной точкой зрения. Так, Николай Карамзин назвал его царём, который «не хотел вникнуть в истину, что дух народный составляет нравственное могущество государств…» [2. С. 641–642]; Александр Герцен — «деспотом, а не монархом» [15. С. XIV]; Фёдор Достоевский — «развратником и нигилятиной» [2. С. 673]; Лев Толстой — «пьяным сифилитиком со своими шутами.» [2. С. 673]. А философ Владимир Соловьёв, много писавший о положительной роли Петра в российской истории, признался: «Я даже затрудняюсь назвать его великим человеком — не потому, чтобы он не был достаточно велик, а потому, что он был недостаточно человеком» [42. Т. 1. С. 429].

Два отечественных гения пытались разобраться, что же в действительности представляла собой фигура Петра, но тщетно.

В 1831 году Пушкин добился получения карамзинской должности придворного историографа и стал собирать материалы о первом императоре. Однако в скором времени понял, что попал в ловушку. Поначалу он прилежно работал в архиве, потом — дома. В 1834-м подал прошение об отставке, затем забрал его назад… Выписок накапливалось много, а вот рукопись даже после пяти с половиной лет работы так и оставалась неначатой. Почему, догадаться нетрудно: легенда о великом реформаторе не имела ничего общего с действительностью. Писать правду было нельзя, а писать восторженные небылицы — невозможно. «В тридцать шестом году он уже знал, что его правда не нужна и опасна правительству. Но ему не приходило в голову спасти свой труд хотя толикой лжи» — так оценивает ситуацию, в которой оказался Пушкин, Яков Гордин. И добавляет: даже несмотря на то, что «только материальный успех “Истории Петра" мог спасти <придворного историографа> из долговой бездны» [19. С. 306]. Натан Эйдельман рассказывает, что было дальше: «После гибели Пушкина тетрадь его архивных выписок была представлена в цензуру, и царь нашёл, что “рукопись издана быть не может по причине многих неприличных выражений на счёт Петра Великого”. Тетради были опубликованы и исследованы 100 лет спустя» [46. С. 62].

В декабре 1872 года Лев Толстой признавался в письме Николаю Страхову: «Обложился книгами о Петре I и его времени; читаю, отмечаю, порываюсь писать и не могу. Но что за эпоха для художника. На что ни взглянешь, всё задача, всё загадка, разгадка которой возможна только поэзией. Весь узел русской жизни сидит тут» [18. С. 273]. Лев Николаевич несколько раз брался за роман о петровской эпохе и Петре и всякий раз отступал — так и не смог разгадать загадку первого российского императора…

Пётр I, вне всякого сомнения, — самая яркая, самая деятельная и самая противоречивая личность из всех правителей России на протяжении её более чем тысячелетней истории. А миф о Петре, старательно поддерживаемый властью, вдобавок во сто крат огромнее его самого. Очевидно, именно поэтому многие исследователи останавливались ещё на подступах к этой великанской фигуре. «Указывать на ошибки его нельзя, — писал Николай Полевой, — ибо мы не знаем: не кажется ли нам ошибкою то, что необходимо в будущем, для нас ещё не наставшем, но что он уже предвидел» [19. С. 169]. Известному литератору XIX века вторят наши глубоко уважаемые современники. Академик Дмитрий Лихачёв: «Обвинять в чём-либо Петра нельзя. Его следует понимать, как следует понимать его эпоху и нужды, перед которыми очутилась Россия на грани столетий» [30. С. 386]. Даниил Гранин, автор книги «Вечера с Петром Великим»: «„.судить о Петре по законам того времени… это для нас нынешних — самое главное» [21. С. 218].

Конечно, рассматривая тот или иной исторический персонаж, нельзя не учитывать эпоху, в которой он жил. Однако и оценивать его, исходя только из «законов того времени», тоже несомненная ошибка. Тем более, такие личности, как Пётр, во многом сами формировали эти законы. «„Мы. не можем не оценивать исторические события с позиции морально-этических норм нашего времени, — уверен современный историк Александр Каменский. — И делается это вовсе не для того, чтобы кого-то осудить или обвинить, а для того, чтобы знать, кто есть кто и что есть что в нашей истории» [25. С. 156]. Ещё дальше пошёл в развитии этого тезиса Юрий Давыдов: «История может быть не только памятливой. Она должна быть и злопамятной» [22. С. 4]. И опять-таки: не ради самой злопамятности, а ради того, чтобы история, вопреки известному афоризму, всё-таки хоть чему-то могла нас научить.

Представлять Петра как великого реформатора, создателя новой России, не поминая о тех пагубных ошибках и преступных деяниях, которые он совершил при строительстве своего милитаризованного, чиновно-полицейского государства, — значит, не только разделять историческую допустимость этих ошибок и деяний, но и считать вполне нормальным их повторение в будущем.

Параллельные заметки. В истории нередко встречаются любопытные параллели. Вот одна из них.

Первое большое здание, построенное в Петербурге Петром I, — Петропавловская крепость, ставшая ещё при его жизни политической тюрьмой и кладбищем. А первое крупное здание, построенное в Петрограде большевиками, — крематорий рядом со Смоленским кладбищем (победителем в конкурсе был признан архитектор И.А. Фомин, автор проекта под девизом «Неизбежный путь»). В годы Гражданской войны ««Анциферов писал о destruction Петербурга», отмечая, что ««Петрополь превращается в некрополь» [10. С. 176–177].

В течение восемнадцати лет, с 1698 по 1716 год, Пётр и Лейбниц встречались пять раз. Одна из таких встреч состоялась в 1711 году в Торгау. Вот наиболее важные моменты той беседы:

«Лейбниц хвалит Петра Великого за твёрдость его духа и высокую предприимчивость. Пётр Великий сожалеет, что происшествия не столь быстро идут, как его мысль, и что Россия не пришла ещё в то положение, не заняла того места в системе Европейской, какое он в понятиях своих ей предназначил.

Лейбниц утешает его, доказывая ему, что крутые превращения не прочны. Пётр на сие отвечает, что для народа, столь твёрдого и непреклонного, как российский, одни крутые перемены действительны.

Лейбниц доказывает, что, не положив основания перемен во нравах народных, образование его не может быть прочно. Пётр отвечает, что нравы образуются привычками, а привычки происходят от обстоятельств. Следовательно, придут обстоятельства, нравы со временем сами собою утвердятся.

Лейбниц продолжает, что дотоле все перемены его во внутреннем положении России основаны были на личной предержащей (зачёркн. — самовластии) его силе; что он ничего не сделал для внутренней свободы.