Даже посещая Петербург, который сами русские — кто с почтением, а кто с ненавистью — считали своей заграницей, иностранцы находили его азиатом. Заметки, дневники, письма большинства приезжих западных интеллектуалов полны критики, сарказма, пренебрежения… Наиболее резкими оказались отзывы маркиза Астольфа де Кюстина в его «Николаевской России», не раз уже цитированные в этой книге. Но вот впечатления одной из умнейших представительниц своего времени, баронессы Жермены де Сталь. Ярая противница наполеоновской диктатуры, она побывала в Петербурге летом 1812 года, как раз в ту пору, когда Россия, подвергшись нападению новоявленного властелина мира, предпринимала отчаянные усилия, чтобы разгромить врага. Восхищаясь красотами русской северной столицы, де Сталь пыталась ограничить свои заметки лишь описаниями того, что видела и с кем встречалась, поскольку «не время теперь осуждать порядок вещей в стране, выступившей на неприятеля» [25. С. 47]. Однако и баронесса не сумела удержаться от неприятия петербургской России. Буквально тут же она отмечала, что, конечно, у российской «нации много мощи и величия, но у неё нет порядка.», ибо первый русский император утвердил в стране деспотизм [25. С. 47]. А на следующих страницах — такие замечания, которые российского цензора первой половины XIX века наверняка ввергли бы в предынфарктное состояние: «…когда государь имеет неограниченное право высылать, заключать в тюрьму и ссылать в Сибирь и т. д., его могущество становится непосильным для человека» [25. С. 51]; «В числе государей, унаследовавших деспотическую власть от Петра I, есть несколько таких, которые свергнуты были с престола кровавым заговором… Однако до чего дошла бы страна, управляемая деспотически, если бы тирану. не угрожал кинжал?» [25. С. 53]; «…ложь идёт рука об руку с воровством в этой стране.» [25. С. 55]. Ну, и так далее.

Параллельные заметки. Мало кто из европейцев, попав в Россию, хотел остаться здесь навсегда, если только не испытывал нищеты и гонений у себя на родине или его не манили сюда какие-то выгодные условия. Во все времена большинству наших западных соседей, за исключением, конечно, авантюристов, проходимцев и преступников, Россия откровенно не нравилась. Это было ясно даже тогда, когда они деликатно молчали.

Такое отношение со стороны приезжих было настолько обидным, что у нас в конце концов сформировался на этой почве своего рода комплекс неполноценности. Мы и сегодня чуть не от каждого иностранца изо всех сил пытаемся добиться восхищения хоть чем-нибудь русским, пусть даже не ахти какими нашими прекрасными качествами — способностью без счёта швырять деньги направо и налево (причём зачастую последние), пить водку бутылками или париться в бане до состояния клинической смерти…

Впрочем, когда иностранцы критикуют российскую внутреннюю политику и, в частности, административное управление, их суждения, как правило, точны и справедливы. Но едва речь заходит о российском национальном характере, реалиях российского быта и бытия, как тут же вырастает развесистая клюква. Сами чувствуя, насколько им трудно понять характер россиян и условия их жизни, иностранцы заговорили о «загадочности русской души» и «специфическом русском менталитете».

Этот миф оказался настолько устойчивым, что существует уже несколько веков. Но в действительности объясняется он просто. Россия веками жила отделённой от Европы благодаря упорной склонности властей к авторитаризму, а также тому автаркическому упрямству, которое всегда было свойственно православной (ортодоксальной, как её называют на Западе) церкви. Именно эти воззрения обеих ветвей власти — светской и религиозной — определили прямо противоположный вектор исторического развития Запада и России: тогда как они — с муками, кровью и временными отступлениями — шли к демократическому обществу, мы на каждом историческом витке, раз за разом, несмотря на самые отчаянные усилия, воспроизводили авторитарные режимы, которые время от времени скатывались к деспотии и тоталитаризму.

Итак, на роль двери, а тем более ворот в Европу Петербург претендовать не мог. Но окном он действительно был! И у россиян оно всегда вызывало самый живой интерес. Мы готовы были глядеть в это окно даже тогда, когда нам оставляли в нём только крохотную щёлку или по ту сторону не происходило ничего особенного.

Первыми смекнули, какую выгоду может дать это окошко, самые сильные, деятельные, но нечистые на руку. Ещё при Петре I они начали пристраивать свои богатства в голландских и английских банках. Прежде всего, конечно, сам Александр Меншиков, первый петербургский губернатор. После его смерти в далёком Берёзове Анна Иоанновна и её верный Эрнст Бирон, конечно, тут же возмечтали вернуть эти сокровища обратно на родину, что, по российским понятиям, выглядело в высшей степени справедливо. Однако Европа жила по иным правилам: банкиры заявили, что могут выдать вклады только законным наследникам. Делать нечего, пришлось спешно помиловать обоих меншиковских детей. Дочь выдали за Биронова брата Густава и отправили обоих в Европу за капиталами, которые потом, естественно, благополучно прикарманили, а Меншикова сына «осчастливили» далёкой деревенькой с сотней крепостных да и сослали туда до скончания его дней.

Однако, к счастью, более значительным в той судьбе, которую отвела история единственному нашему окну в Европу, оказалось всё же иное. Именно с наступлением петербургского периода в истории России императорам, несмотря на всё их самодержавное всесилие, время от времени приходилось оглядываться на Запад: теперь уже как-то неудобно было выглядеть «самовластительным злодеем» и дикарём в глазах европейских монархов, знаменитых мыслителей, поэтов… Особенно наглядно эта черта проявлялась в политике Екатерины II, которая неустанно трудилась над созданием для Европы цивилизованных декораций своего деспотизма.

Вместе с тем петербургская Россия впервые обрела возможность апеллировать к западному общественному мнению. Причём произошло это задолго до появления нынешних ОБСЕ, Совета Европы и Европейского суда по правам человека. Вот, в качестве иллюстрации, всего одно историческое свидетельство на эту тему, которое, как представляется, достаточно ёмко характеризует взаимоотношения петербургской России и Запада. Пётр Кропоткин в «Записках революционера» рассказывает: «Даже накануне освобождения крестьяне сомневались, чтобы волю дали без давления извне. “Если Гарибалка не придёт, ничего не будет”, — говорил как-то в Петербурге один крестьянин моему товарищу, который толковал ему, что скоро “дадут волю” И так думали многие» [16. С. 153]. Тут же следует ещё более любопытное примечание автора: «Оказывается теперь, что этот слух о давлении Франции, как это ни странно, имел некоторое основание. Мой друг бельгийский профессор Нис (Nys) заметил мне по поводу этих строк, что по заключении парижского мира в мае 1865 года Наполеон III предложил, чтобы в Париже происходили “разговоры” между представителями держав об общем положении дел в Европе. Докладчиком был известный в то время экономист министр Воловский (Volowsky), и он, несомненно, говорил о крепостном праве и о том, что Россия не будет считаться вполне европейской державой, пока крепостное право не будет уничтожено» [16. С. 153].

Впрочем, всегда сильным оставалось и прямо противоположное отношение к Европе. Многие пытались найти в ней причину русских несчастий. Ещё деяния Петра I нередко объясняли тем, что иностранцы-де подменили царя на своего (по другой версии, опоили). Европейский «след» всплывал неоднократно. «После убийства Павла I уверяли, что заговор был составлен и организован британским правительством, — записывал посол Франции Морис Палеолог в дневнике 28 декабря 1916 года. — Легенда скоро распространилась; несколько лет спустя это была почти официальная истина. Прибавляли даже точные подробности: посол, лорд Уитворт, лично организовал покушение и субсидировал его участников… Забывали, что лорд Уитворт покинул Россию в апреле 1800 г., т. е. за одиннадцать месяцев до драмы» [21. С. 262–263].

Короче, постоянно «англичанка гадит». Причём вплоть до наших дней.

Однако главная роль петербургского окна была в другом. Северная столица всегда служила российским великим культурным путём. На протяжении первых почти двух столетий Россия импортировала из европейских стран всё наиболее значимое, что было в их бытовой, интеллектуальной и художественной культуре: от кулинарии, шампанского, мод, французского, английского и немецкого языков — до философских идей, новых направлений и даже тем в искусстве. В итоге, являясь фактически полуфеодальной столицей полуфеодальной страны, Петербург по духу своему чем дальше, тем больше европеизировался, что усиливало так любимую многими петербурговедами амбивалентность этого города.