10 июля прибыл на "Диану" начальник крейсерского отряда. Накричал, нашумел, разнес нас в пух. Оказывается, мы расстреляли джонку, везшую почту из Чифу!.. Совершенно ясно, что раз такая джонка ожидалась, начальство обязано было снабдить ее условным опознавательным сигналом и предупредить о том дежурный крейсер, без чего этот последний не только не имел права позволить ей беспрепятственно войти в гавань, но даже и подойти на дистанцию минного выстрела. А если бы это оказалась японская штука? Если бы на джонке были минные аппараты? Если бы, наконец, сама она представляла собою мину-брандер с сотней пудов меленита или шимозы?.. Конечно, каждый из офицеров имел полное право, слушая начальство, думать про себя: "Юпитер, ты сердишься, -- значит, ты не прав", -- и громовой разнос, конечно, не следовало принимать близко к сердцу. Я мог бы даже вовсе опустить этот эпизод, как не представляющий для читателей интереса. Но тут было другое: меня поразило не спокойствие, а пренебрежительное равнодушие, которым был встречен незаслуженный выговор... словно скользнуло, не задев никого...

За завтраком один из мичманов сделал было замечание о несправедливости, о "сваливании с больной головы на здоровую...", но тотчас же был остановлен резким замечанием соседа: "Брось! не стоит говорить! чего еще ждать!" -- и замолчал. Кругом все тоже молчали, и я вдруг понял, что в хлопотах и заботах распорядка внутренней судовой жизни, вся тяжесть которого лежит на старшем офицере, проглядел что-то страшно важное. Внезапно всплыли в памяти разные случаи, которым до того, в служебной суете, я не придавал особого значения. Вспомнилось, как однажды в кают-компании, с целью поднять настроение, я стал говорить о слухах, ходивших на эскадре, относительно нашего нового выхода в море, для решительного боя. По этим слухам, источником которых называли штаб командующего эскадрой, выходило, что 11 июня мы вернулись в гавань единственно вследствие пробоины, полученной "Севастополем", что как только его починят -- будет бой, а починка идет успешно и т. д. Мне не возражали, и только под конец один из ближайших соседей произнес тихо, словно про себя: "Что и говорить!.. Сами-то вы этому верите?.." -- Вспомнился нечаянно подслушанный, при неожиданном входе в кают-компанию, отрывок разговора -- "...что его спрашивать! Конечно, по "долгу службы и присяги" начнет выгораживать начальство! Сам..." С моим появлением разговор резко оборвался, но теперь я понял, что речь шла обо мне. Вспомнилось и многое другое -- все мелочи, но характерные...

Да! Несомненно!.. Со мной избегали говорить о совершающихся событиях, заранее не доверяя искренности моих отзывов. И это у нас! на "Диане"! в нашей тесно сплотившейся кают-компании! Дружба, зародившаяся и окрепшая в боевой обстановке, не устояла перед ярлыком с надписью "начальство", под которым, до известной степени, числился и я...

Попытаться заговорить с ними вполне откровенно? Забыв обязанность -- всеми мерами способствовать поддержанию престижа высших властей, -- высказать все, что у самого камнем лежало на сердце? В поисках за популярностью пуститься в бесполезную, только раздражающую критику распоряжений, изменить которые все равно невозможно?.. Думаю, что таким приемом я не достиг бы цели (ярлык сидел слишком крепко), -- но утратил бы то, чем больше всего дорожил, -- их уважение... А "это" еще могло пригодиться в бою.

Передо мной была картина полной деморализации. От дисциплины осталась только внешность -- чинопочитание, но внутренний смысл её -- доверие, из которого проистекают и преданность, и самоотвержение, и самопожертвование, в котором залог единства и силы духа, т. е. залог успеха, -- окончательно утратился. И если таково было настроение в среде офицеров, то, несомненно, хотя бы отчасти, оно проникало и в массы... Что ж это сулило в будущем?

История дала свой ответ.

В последние дни осады на позициях числилось около 9000 человек, годных к бою, а по сдаче крепости японцы зарегистрировали, в качестве пленных, кроме больных и раненых, 23 000 воинских чинов всех наименований, вполне здоровых.

Я не был пророком и, конечно, в то время не мог предвидеть того, что случится, но под гнетом тяжелых дум вдруг так ярко вспомнился один разговор за первые дни войны.

Говорили о внезапном нападении японцев.

Измена! Измена! -- упорно твердил мой собеседник.

Полноте! -- пытался я его урезонить. -- Что ж вы думаете? Подкупили, что ли?

Ах, не все ли равно! -- горячо возражал он. -- Подкуп, личный расчет, злоба, самомнение, даже просто глупость...

Может быть, я ошибался, но мне казалось, что эта мысль, хотя бы и не в такой резкой форме, распространялась все шире и шире... Она чудилась мне в этой странной замкнутости, в этой молчаливости и сдержанности на глазах у "начальства"...

11 июля около 3 ч. ночи (стоя в дежурстве) услышали оживленную пальбу по направлению к востоку, как будто в Тахэ, где ночевали сторожевыми судами миноносцы "Боевой", "Грозовой" и "Лейтенант Бураков". Сами ничего не видели из-за погоды -- не то туман, не то изморось. С рассветом обстоятельства дела выяснились. Обстоятельства довольно печальные. Японские миноноски, вернее даже, минные катера, пользуясь благоприятными условиями погоды, не замеченные патрулями сухопутных войск, удачно пробрались в Тахэ по самому мелководью и атаковали наши миноносцы из-под берега, откуда, казалось бы, никак нельзя ждать нападения... "Грозовой" -- уцелел; "Боевой" -- получил огромную пробоину -- разворочена вся передняя кочегарка, но главное, "Бураков", наш единственный скороход, был почти разорван на две части и затонул... С его гибелью мы лишились единственного сколько-нибудь верного средства сношений с главнокомандующим через Ньючванг.

Утром, 11 июля, под охраной "Новика", канонерок и миноносцев отправились в Тахэ все портовые спасательные средства. Около 8 ч. провели мимо нас на буксире кормой вперед "Боевого", обмотанного пластырями. На спасение "Буракова" надежды не было. Только что вся процессия зашла в гавань, надвинулся туман, как молоко.

12 июля нас, наконец, сменили с дежурства. Войдя в Западный бассейн, обрадовались, словно в рай попали. Флотские, стоявшие в дежурстве на две вахты, мечтали отоспаться и отдохнуть; механики, усиленно отсыпавшиеся на рейде в ожидании приказа дать ход, собирались "навалиться" и поработать, прибраться у котлов, кое-что пересмотреть и перебрать в наших многострадальных машинах... Не тут-то было! Утром 13 июля сигнал: "Ретвизану", крейсерам, миноносцам, развести пары"...

Механики, уже приступившие было к "разложению машин на составные элементы", заметались (как говорят на флоте, "запороли горячку"), но, надо им отдать справедливость, оказались на высоте положения: мы опоздали выходом, против нормы, не более получаса. В 1 ч. 30 мин. пополудни, придя на внешний рейд, застали здесь "Аскольд", "Баян" и "Палладу", стоявшие на якоре с откинутыми сетями. Погода -- перемежающийся дождь, временами суживавший горизонт до 1--2 миль, -- давала мало надежды на то, что экспедиция состоится. Вероятно, руководствуясь этим соображением, начальник отряда раньше, чем мы успели занять свое место по диспозиции, сделал нам сигнал "возвратиться в гавань". Вернулись. Уходя, видели, как остальные убирали сети. Только что ошвартовились к бочкам, на своем старом месте, в Западном бассейне, -- как вдруг разъяснило, и крейсера, уже снявшиеся с якоря для того, чтобы входить в гавань по сигналу с Золотой горы, пошли к Лунвантану обстреливать неприятельские позиции.