Фил Джордан Рассудок и солдат

Плант вертел травинку в пальцах, покрытых коркой засохшей грязи.

Иногда мир позволяет мужчине проявить себя ценой собственного «я»: для Планта время и пространство растворились в мешанине цветов и теней, в воспоминаниях о джунглях, где он день за днем старался не подорваться, выжить и вернуться домой героем, а потом засыпал, как увечный ребенок. Это был его мир, поток, кружащее голову изобилие, от которого имелось лекарство.

С тех пор он растерял веру в справедливость и честь. Мужество, необходимое и на войне, и после нее, ссохлось, как чернослив, и отправилось на помойку. Играть с травинкой было приятней, чем обнимать жену и смотреть на улыбку сына.

Тем, кто уважительно шептался у него за спиной, не нужно было иных доказательств, что его, отвоевавшегося, следует оставить в покое. Однако в глазах Рауля, любопытного соседского мальчишки, ослабевший разум солдата имел притягательность, о которой Плант и не подозревал.

Он услышал, как жена отчитывает парнишку за то, что тот снова крутится возле ее бедного больного мужа. Однако Планта эти визиты не беспокоили. Сидя весь день на крыльце в шаге от скрипучего инвалидного кресла, в постоянной, сводящей с ума неподвижности, он испытывал даже некое подобие радости, когда мальчишка осторожно и неуклюже к нему приближался.

Странный, просительный взгляд: нетерпение и страх. Парнишка открыл рот, но ничего не сказал, а сел рядом с Плантом, и они стали вместе смотреть на улицу.

– Привет, Рауль, – произнес Плант.

– Здравствуйте, мистер Вандерлу.

У мальчика были толстые темные губы, но все остальное – кожа, ладони – некрасивого, бледного оттенка. Какая-то мягкая, бесхарактерная печаль сквозила в его движениях. А может, так казалось из-за пелены, через которую Плант смотрел на мир. О Рауле говорили: странный, впечатлительный, неуклюжий. Может, и так, но в те минуты, что они были вместе, парень казался не столько неуклюжим, сколько неправдоподобным. Весь, целиком: не такой как надо, неуютный, неочевидный – особенно в глазах человека, натренированного искать растяжки там, где их совсем не ждешь. Крупное тело, короткие ноги и руки, губы, которые жена Планта называла «негроидными», темные курчавые волосы до бровей, глубокий голос, выползающий изо рта, словно жук. Его черты притягивали и пугали, даже очень пугали – из-за холодного спокойствия в глазах. Поэтому не стоило удивляться, что Плант терпел визиты Рауля. Для него это было путешествием в тайну.

– Как поживаешь? – спросил Плант.

– Нормально.

– Пришел к Гордону?

– Нет, сэр.

– Мы не в армии, Рауль.

– Нет, Плант.

– Зачем тогда?

– Мне нужен совет.

– Насчет чего?

– Ну, – сказал Рауль, уставившись на травинку у Планта в руке, – я вам доверяю, поэтому и рассказываю.

– Да, – согласился Плант и протянул ему травинку. – Рассказывай. Я никуда не тороплюсь. – Он кивнул на пустоту вместо тяжелой, здоровой ноги.

(И, как бывало раз-другой за день с тех пор, как он начал тайком скармливать свои таблетки псу, настроение упало, будто яйцо на гранит. Когда такое случалось, он не мог этого объяснить, а когда проходило, вспоминать было невыносимо. Внутренности отвердели, и громче заявило о себе отсутствие: ноги, яиц – сразу двух, вот везунчик! – и кожи на заднице. Каким же грязным, диким, мерзким он был. И как всем было неловко – жене с ее неустанной заботой, сыну с его восхищением. Постоянное восхищение – как же, таким отцом можно гордиться. Вся страна ему благодарна. Не досчитался пары кусков, зато все благодарны ему до усрачки. А этот парень просит совета).

– И что за совет тебе нужен?

– Я вроде влюбился кое в кого. – Рауль наклонился к нему. – В девушку, само собой. Так ее люблю, что даже мутит.

– Мутит?

– Ага, в голове.

– Займись-ка лучше собой, подкачайся, в котелке наведи порядок. Для девочек будет время.

– Нет, сэр… Плант, вы не понимаете. Меня мутит. Физически.

– Физически.

– От любви.

– От любви. Ага.

– В горле комок стоит. В плохом смысле. Того и гляди стошнит.

– Кажется, будто готов выблевать все, что тебе в ней нравится, как отраву, да? Это пугает. Понимаю. – Плант прикрыл рот грязной рукой. – Но знаешь что? Нельзя… ну… нельзя… А что за девушка? – Он опустил руку и схватил себя за колено.

– Я не могу сказать.

– Неловко в таком признаваться.

– Я подумал, может, вы мне что подскажете.

– Насчет чего?

– Я хочу ее получить.

– «Получить»… Хорошее слово.

(Знаешь, хотел сказать Плант, когда я воевал с узкоглазыми и калечился за сраный клочок земли, который мне и домом-то не был, – да, тебе не нужно чувствовать себя дома, ни здесь, ни еще где; не нужно любить, совсем, совсем – нам было не до романтики, не до девушек. Но разряжаться-то надо. Да. Как будто бывает война без спермы, для равновесия. И знаешь, как мы обходились? Трахали, что придется. Снимали шлюх. Иногда не платили. Это если нам всем повезло и не было боев. А в джунглях шлюхи не водились. Там терпи до посинения, неделями, или в деревню иди: схватишь девчонку посимпатичней, приставишь нож к горлу и засадишь ей. Хорошо, когда кто-то живет через улицу. Хорошо влюбиться.)

– Знаешь, чему это учит тебя насчет романтики?

– Кого, меня? Что учит?

(И эти старые руки, совсем их засрал, пока рвал цветы и теребил траву, все в грязи, как тогда. Ты меня поймешь, потому что, когда не сможешь заполучить ее, охмурить девчонку, тогда сам захочешь пойти на войну. Туда, где будешь что-то собой представлять, да чего там, если пойдешь на войну, вся страна под тебя уляжется. А руки что тогда были грязные, что сейчас – разницы никакой. Вставляешь без нежностей. Бабам. Знаешь, что это было? Твоя мама сказала бы – «изнасилование» и тебе бы велела так говорить. А там это не проблема. Там вообще никаких проблем. Никаких важных вопросов. И все тебе усраться как благодарны – как же, отличная работа. А ты просто пацан, который запал на одноклассницу.)