Нам здорово помогает его юмор, как и его любовь к тому, что он говорит. После целого дня неподвижного сидения и дыхания, когда мне казалось, что это самое глупое занятие в моей жизни, рассказ Гольдштейна приятно напоминает об интеллектуальной сложности буддизма. Мы чувствуем его энтузиазм и заражаемся им. Он обсуждает слова Будды c таким же смаком, с каким сомелье пробует Бордо 1982 года.

– В одном тексте он описал суть своего учения всего лишь несколькими словами. Вот они, эти строки. Если прислушаться к ним, можно достичь просветления, – говорит он и снова фыркает. – У вас есть шанс.

Он упоминает стих, в котором Будда называет «страшной приманкой мира» все, что мы переживаем, – образы, звуки, запахи и так далее.

– Это… замечательное утверждение, – говорит Гольдштейн. – Каждую минуту они растут: они – крючок, мы – рыбы. Клюем ли мы? Или свободно плаваем в океане?

Я думаю: «Да, это верно – и тогда возникает смысл в том, чтобы сидеть весь день с закрытыми глазами, обретать контроль над разумом, чтобы увидеть, какие силы нами движут, сводят нас с ума».

Гольдштейн разбирает разные части буддистских писаний, и в этот момент я резко понимаю, что вот тот случай, когда блестяще умный еврей вроде моего отца решает посвятить свою работу буддизму. Скорее всего, родители Гольдштейна хотели, чтобы он был юристом или врачом, а он стал толкователем буддистского учения. Плюс ко всему его акцент, напоминающий мне об отце, еще больше располагает меня к нему.

Однако, продолжая вещать, он теряет меня как слушателя. Раньше он шутил про просветление, а теперь серьезно говорит о реинкарнации, карме, «очищении разума» и «освобождении». В самом конце он говорит, что дхарма «ведет к спокойствию, гармонии и Ниббане». Ниббана – это вариант слова Нирвана.

Ой. Так можно и испортить отличный разговор.

В конце последней сидячей медитации еще один неприятный сюрприз: мы снова поем. На этот раз это мантра «метта»: мы посылаем «любовь и добро» целым группам людей – нашим родителям, учителям и «защищающим нас божествам». Мы желаем всем Конца Страдания.

Я думаю, для меня Конец Страдания придет быстрее всего, если я просто поеду домой.

В голове проносится строчка из передачи «Chappelle’s Show». Это, несомненно, самая забавная передача за всю историю телевидения. В одном из скетчей Дейв Шапелл изображает «Новости из мира хип-хопа». Его персонаж по имени Трон, называемый «человеком из Статен-Айленд», подвергся жестокому нападению группировки Ву Танг. Лежа в больнице, окруженный репортерами, он рассказывает, как рэперы зашили его задний проход и «кормили меня снова, снова и снова».

«Это была пытка. Чистая пытка, сынок».

Эта фраза – «чистая пытка, сынок» – болтается внутри моего черепа, потому что я постоянно верчусь вместе с другими зомби. Сидячие медитации, работа Министерства Смешных Походок, очереди в обеденном зале за очередной порцией зерен и овощей. Меня действительно тошнит от всего происходящего.

Ближе к полудню я прохожу мимо доски с объявлениями, когда шатаюсь в холле перед залом для медитаций. Меня бросает в дрожь, когда я вижу записку со своим именем. Она от Гольдштейна. Аккуратная надпись на маленьком белом кусочке бумаги предлагает встретиться через час. В записке указано, что йоги должны время от времени встречаться с учителями, чтобы обсудить практику. Я не влез в его расписание, поэтому он выделил дополнительное время. Это самый острый момент дня.

В назначенное время я подхожу к главному кабинету, снимаю ботинки и открываю дверь. Тихо вхожу в застланную коврами комнату, в которой Гольдштейн своими ненормально длинными руками уже ставит стул прямо перед большим мягким диваном, на котором собирается расположиться сам. Он жестом приглашает меня присесть.

В личном разговоре он ведет себя еще свободнее, чем на лекции. По привычке я начинаю сыпать вопросами, касающимися его биографии. Оказывается, он вырос в Кэтскиллз, его родители были из Нью-Йорка и владели отелем для евреев. Это многое объясняет: он действительно вырос среди американских евреев.

Мне приятно удостоиться аудиенции, но в то же время я нервничаю. У меня миллион вопросов, но я не хотел бы ими злоупотреблять. Возле его дивана я вижу часы, такие же как у доктора Бротмана.

Я начинаю с самой важной проблемы: «Мой рот все время наполняется слюной, и это мешает мне концентрироваться».

Он со смехом заверяет меня, что такое почему-то случается со многими медитирующими. Это очень меня утешает. Он предлагает разрешить самому себе сглатывать, просто не нужно фокусироваться на этом, иначе будет только хуже. Он говорит, что его мать, «очень темпераментная женщина», сталкивалась с этой же проблемой. Только она не хотела сглатывать, чтобы не поддаваться желаниям, поэтому слюна капала прямо на ее платье. Мне страшно хочется узнать, каким образом он уговорил свою мать-еврейку медитировать, но на это нет времени.

Он спрашивает, как вообще идет практика. Не желая раскрывать всю глубину своего отчаяния, я признаюсь, что были некоторые трудности, но сразу добавляю, что я знал, что все это пройдет. Он широко улыбается, хлопает себя по коленям и говорит: «В этом вся суть!» Это в который раз напоминает мне о цели пребывания здесь: научиться противостоять шуму в голове.

Через 15 минут я понимаю, что мое время истекло. Встреча была короткой, но очень полезной. Этот человек – просто гений. Он как шпион пробирается в каждый закоулок и каждый тупик разума, и когда кто-нибудь рассказывает ему о своих проблемах, он может ответить: «Да, я был там, и вот как оттуда можно выбраться».