Все начинается, когда медитирующий становится предельно сосредоточен и когда он может держать в поле зрения по-настоящему огромное число объектов. Это как мои образы спинаптицаколено, только чудовищных размеров. Ты видишь, как быстро меняются объекты, и ничто не кажется тебе стабильным. Якобы плавное движение на экране распадается на 24 кадра в секунду. Вселенная становится громадой причин и условий.

С этого момента, как рассказывает Гольдштейн, на пути появляются моменты ужаса, великого блаженства, падения, ловушки и обходные пути. В конце концов человек приходит к настоящей цели буддистской медитации: пониманию того, что личность, которую мы принимаем за основу нашей жизни, является лишь иллюзией. Настоящие суперспособности заключаются не только в усмирении эго, но и в понимании того, что эго вообще не существует. Закрой глаза и посмотри на него, и ты не найдешь никакого осязаемого «я». Так что в моем примере спинаптицаколено, на более продвинутом уровне я сумел бы увидеть, что не только реальность не является такой цельной, какой кажется. Это же касается и того «я», которое на нее смотрит. «Когда крепкая и устойчивая точка отсчета, называемая личностью, сдвинута, – говорит Гольдштейн из передней части зала, – это Ниббана». Иллюзия существования этой точки, согласно буддизму, – и есть источник наших негативных эмоций, таких как жадность, ненависть и сомнение относительно «природы реальности», ведь мы являемся чем-то большим, чем собственное эго, частью чего-то целого. Как только «я» представляется нереальным, эти эмоции выходят из разума и медитирующий становится «совершенным».

Звучит круто, думаю я, но когда он заканчивает, я понимаю, что он так и не ответил на некоторые из важных для меня вопросов. Если просветление – такая редкая и сложная штука, зачем вообще пытаться? А просветлен ли сам Гольдштейн? Если нет, то на чем основывается его собственная вера в это? Как выглядят просветленные существа? Нирвана/Ниббана – это магическое состояние? Или место? Если я откажусь от личности, вернусь ли я потом к своей обычной жизни или мне больше не придется надевать штаны по утрам?

Буддисты очевидно сделали практичную и хорошо работающую систему, которая обезоруживат голос в голове. Но вершина этого учения – обещание магического перевоплощения – кажется мне слишком умилительной. Ладно, я верю, что в ненадежном и изменчивом мире ничто не подарит мне постоянного счастья. Но тогда как же с этой задачей должно справиться просветление, которого почти никто не может достичь?

Когда занятие заканчивается, в каком-то маленьком бунтарском порыве я иду в обеденный зал и набрасываюсь на рисовые пирожные.

На утренней встрече для вопросов Гольдштейн реабилитируется с помощью своего чувства юмора. Призывая нас не расслабляться в последние часы ретрита, он говорит: «Они как десерт. Возможно, просто не тот десерт, который Вы заказывали».

Доказывая свою точку зрения, он говорит то, что застревает у меня поперек горла. Он говорит нам не тратить много времени на раздумья, что делать после ретрита. Это просто мысли, говорит он. Его слова заставляют меня впервые поднять руку. Из самого дальнего конца гулкого зала, в режиме «вопрос репортера» своим слишком громким голосом, который ни на йоту не пострадал от долгого молчания, я спрашиваю: «Как Вы можете советовать не беспокоиться о вещах, которые нужно сделать, когда мы вернемся к обычной жизни? Если я опаздываю на самолет, это проблема. Это не лишние мысли».

Он признает, что это резонно. «Но когда Вы понимаете, что в семнадцатый раз прокручиваете в голове сценарий поездки в аэропорт, возможно, Вам следует задать себе вопрос: Нужно ли это?»

Его ответ настолько хорош, что я невольно падаю на свой стул и улыбаюсь.

«Нужно ли это?» Это простое и стройное дополнение к моему девизу «платы за безопасность». Можно и волноваться, и планировать, говорит он – но только пока это необходимо. Я провел большую части жизни в попытках найти равновесие между своей склонностью думать слишком много и желанием утихомирить разум. И вот одной фразой Гольдштейн вооружил меня очень сильным инструментом подавления этого импульса.

Вхождение в постоянное присутствие, а также метта-рыдания были самыми драматическими моментами моего ретрита, но последняя фраза Гольдштейна определенно стала самым ценным открытием этого выезда.

Я просыпаюсь с чувством свободы.

Сегодня только половина дня. Мы занимаемся медитацией утром, а затем «нарушаем молчание». Зомби оживают и из осознанных ходячих мертвецов снова становятся нормальными людьми. Кажется, что можно увидеть, как румянец снова появляется на их щеках.

Очень интересно общаться с людьми, про которых во время молчания успел придумать довольно мудреные истории. Оказывается, они нормальные люди. Я обедаю с довольно милой немецкой дамой, которая признается, что пару раз звонила своим детям. Также за столом сидит мужчина средних лет, он говорит, что приехал сюда хохмы ради, но ему очень понравилось.

Ко мне подходит один из азиатов. Он по-спортивному подтянут и хорош собой. Глядя на него последние дни, я был уверен, что он суровый и серьезный, но оказалось, что он невероятно дружелюбный. Он говорит мне, что для него «было честью» оказаться рядом со мной на метта, когда я плакал. Эта фраза вызывает целую бурю разных чувств от благодарности до стыда. Я что-то мямлю и спасаюсь бегством.

Учителя предупреждали нас, что реальный мир после 10 дней молчания может показаться оглушительно громким, но уезжая, из Спирит-Рок, в такси я включаю телефон и открываю электронную почту скорее с любопытством, чем с ужасом. Я приезжаю к своей сестре, и мне приятно слышать визги ее детей. В самолете я жадно смотрю с телефона телепередачи. Привычки обычной жизни возвращаются с невероятной скоростью. Ретрит был одним из самых важных событий в моей жизни, и все же я ждал, когда он закончится.