Тут же на земле валялись раненые и убитые, свои и чужие. Их семнадцать.

– - Вы своих убирайте, а мы своих, -- сказал я солдатам.

– - Ладно, -- согласился унтер-офицер, -- вы своих, а мы своих.

Посмотрев кругом, он сморщился и заплакал, как малое дитя.

– - Народу-то сколько загублено!
– - тоскливо воскликнул он, всплескивая руками.
– - Все мы свои!..

Васин привел запряженную лошадь. Положив в сани шесть трупов, сказал:

– - Развози по домам.

Константин затрясся.

– - Не могу!.. Силов нету... вези сам!..

VI

День -- ясный, солнечный, веселый. Молодой снег искрится алмазами и серебром, деревья в инее. Розовыми столбами поднимается дым; у завалинок, в пушистом намете, барахтаются собаки.

С раннего утра на столе у нас самовар, но никто не завтракает. То и дело мимо окон проезжают нагруженные помещичьим хлебом и лесом подводы, доносится смех, хлопанье рукавиц, прибаутки. У Насти под глазами синие круги, мать молчалива.

– - Дорвались свиньи до навоза, -- раздраженно говорит отец, глядя на улицу.
– - Как-то будете расплачиваться за свободу!.. Ты, может, чего-нибудь тоже приволок?
– - кричит он на меня.
– - Чтоб духу не было!..

Еще в начале погрома он ушел домой и теперь ходит тучей.

– - Ваньтя Брюханов умер, -- говорит ни к кому не обращаясь, мать.
– - Исшел кровью.

На душе у меня отвратительно. Вспоминается мертвый барчук Володя, дикая сцена с помещиком, обезображенные трупы крестьян и солдат. Когда я развозил по домам убитых, старухи проклинали меня; одна из них плюнула мне в лицо.

– - Подлец!
– - визжала она, когда я нес убитого в избу.-- Сгубил мне сына!..

Злые мысли грызут сердце. Разве так нужно было делать, и разве этого с таким нетерпением и любовью мы ждали? Суетятся сейчас, жадничают, режут скот, зарывают награбленное в ометы и уже ссорятся из-за тряпки...

Я чувствую себя виноватым перед ними, потому что не сумел я сказать им нужного слова, не нашел его.

Пришли Лебастарный, Богач, Костюха Васин, Паша Штундист, сестра. Сестра, по обыкновению, со втянутыми губами, как будто только что глотнула уксуса.

– - Что нос повесил? Или лапти продал с убытком?
– - насмешливо спросила она.

– - Довольно того, что вы теперь с прибылью, морды кверху дерете, -- ответил я и стал жаловаться, обвиняя крестьян во всем, что видел в них гадкого, подбирая выражения, которые могли бы больнее задеть их, унизить как последних людей.
– - По глазам вашим подлым вижу -- рады, что Осташкова купали в проруби!.. Вам бы разрушать все, пакостить, а заново построить вы не можете!.. Куда вас деть таких!.. Зверье!..

Мотя порывисто поднялась с лавки, но, разгоряченный своими жалобами, я нетерпеливо махнул на нее рукою.

– - Говорим: свобода! Ждали ее, как бога, а пришла -- вымазали кровью!.. Наблудили, теперь хвосты между ног!.. Приедут солдаты, побежите прятаться, предадите друг друга, плакать будете, нас же с Галкиным проклинать!.. И ты, старый черт, такой же, а еще дядей мне приходишься, -- сказал я Астатую.
– - Сатана ты корявая!

Отец, набросив полушубок, хлопнул дверью. Вошел Дениска в барском драповом пальто. Руки в карманах, ухмыляется.

– - Теперь бы мне в пору жениться: обзаведенье в порядке!..

– - Вот он, гад паршивый, -- сказал я.
– - Зачем смеялся, когда шахтер урядника убивал?

– - А что же мне -- плакать?

– - Урядник убит неизвестно кем!
– - закричали на меня мужики.
– - Ты не путай голову!..

– - А ты, дядя Саша, еще крестился: упокой, господи, раба Данилу, а сам шкворнем. Бесстыжая твоя душа!.. Слышишь али нет?

– - Я на это ухо глух!
– - отозвался Астатуй.

– - Дело мне жалко, дело погибло. Неужто вам-то все равно?

Поднялась бледная Мотя.

– - Тебе кто хвост прищемил?
– - шагнув ко мне, спросила она.
– - Чего завыл? Чужих жалко, а своих? Почему ты своих не жалеешь?

– - Мне всех жалко: и своих и чужих... солдат утром говорил, что между людей нет чужих, -- ответил я.

– - Лжет солдат твой. Мы промеж себя свои!.. Других своих нету!.. Плачешь, телепень, что не так все, как надо, тыкаешь: жадны, душегубы, а ты кто? Где ты был? Не так -- остановил бы!.. Али душа в пятки убежала?