На середине стола -- разряженный завитушками кулич, подальше -- коврига хлеба с солью, на обоих концах -- ветки сосны в пивных бутылках с лоскутами цветной материи, свинцовой бумаги и лесными орехами.

Приходили степенные мужики и нарядные бабы, истово крестились в угол, встряхивая волосами в кружок, не спеша доставали из-под полы краюху хлеба и, кладя на нее медяк, говорили:

– - Матрена Петровна, мало примай, на большем не осужай.

Сестра, беря хлеб, благодарила:

– - Спасибо тебе, дядюшка, Василий Онисимыч! Спасибо тебе, тетушка, Настасья Ивановна! Приходите к столу яств-питьев откушати.

Когда время пришло, стала вопить:

Ох, д' уж, кормилец ты мой, родимый батюшка,

Петр Лаврентьевич!

Ох, д' уж, кормилица моя, родимая матушка,

Маланья Андреевна,

Да спасибо ж вам за хлеб за соль, за ласку-заботушку.

Да за прохладное-то житье, ох, да за девичье...

А девушки пели:

Как Михаила коня поил,

Лели-люли, коня поил,

А Матрена воду брала,

Лели-люли, воду брала,

Алли-лё-е!..

Приглянулась девка красна

Удалому молодчику,

Удалому молодчику --

Михайлушке Игнатьичу,

Лели-люли, Игнатьичу,

Алли-лё-е!..

Насмешкой была эта песня, издевательством. Может быть, другому кому-нибудь и под стать, но не Моте, не "удалому молодцу" -- Мишке-пьянице, лоскутнику, лентяю, сифилитику... Но -- таков обычай, таковы народные свадебные песни, что же делать?..

Взяв за рученьку за белу,

Ласково в глаза глядел,

Называл своею кралей,

В алы губки целовал, --

торжественно печально пел девичий хор, как серебром, переливая слова песни игривыми: лели-люли, алли-лё!..

А Мотя в это время жаловалась кому-то, и жалобы ее, несясь в терцию выше и выделяясь из общей массы голосов, составляли печальную, на редкость простую и однообразную, но и на редкость красивую гармонию. Печальную, как вся ее жизнь, как жизнь народа, создавшего песню и жалобы, красивую, как молодость, как тихая, затаенная мечта о лучшей доле.

При горе и радости, при буйном разгуле и в черные дни, рождении, браке и смерти, при плодородии и голоде,-- деревня знает свои песни -- веселые или скорбные крики души.

Ох, д' уж покрасуйся ты, моя руса коса,

Ох, да уж на последнем своем на весельице,--

Не понравилась моему кормильцу-батюшке,

Не понравилась моей кормилице-матушке

Служба моя верная, безответная:

Ох, да отдают они меня во чужие люди...
– -

тоскливо жаловалась Мотя. Голова ее все ниже и ниже склонялась на грудь, в голосе звенели слезы.

А девушки-подруги пели:

Свет Михаила -- словно сокол,

Чернобров, румян и статен,

Ходит, важно подбоченясь,

Вкруг Матренина двора:

Ходит лебедь, ищет, белый,

Лебедушку-девушку...

Мотя под конец не выдержала: долго сдерживаемые слезы прорвались, она упала головой на край стола и громко, на всю избу, разрыдалась, как маленький ребенок, по-ребячьи всхлипывая и вытирая ладонями глаза.

Песня оборвалась. Срам -- невеста плачет! Радовалась бы, вековушка!

Подруги бросились утешать сестру, прося перестать, успокоиться.

Чтобы не разрыдаться самому, я выскочил в сени, оттуда -- в чулан. Прислонившись к мешку с зерном, там сидела мать и горько, горько плакала.

...Мотя!..

А из избы уже опять неслась свадебная песня, бойкая и жизнерадостная:

Из-за лесу, лесу зеленого,

Прилетали пчелы, пчелы золотые...

...Мотя!..

На другой день молодых перевенчали. Вечером, во время свадебного ужина, все мертвецки напились, не исключая и "князя винображного". На всю улицу горланили нелепые песни и прибаутки, бесперечь кричали "горько!", блевали тут же под столом.

В конце ужина отец подрался с зятем, споря о том, кто кого богаче и лучше. Им кричали: "Оба хороши!" Они не слушались, били кулаками по столу, швырялись посудой, сквернословили. Мишка выдернул отцу полбороды, а отец чуть не убил бруском его за это.

– - Вши с голоду развозились!
– - смеялись потом на деревне.

Ходили слухи, что после гулянья Мишка из мести к отцу побил Мотю, что первую и вторую ночь сестра не ночевала у него.

Правда ли это, я не знаю. Я вообще ничего почти не знаю. Не знаю, какова была сестра в церкви, что она чувствовала там -- под венцом, как плакала ее душа. Я не хотел и не мог пойти туда, ибо до бешенства мне стали ненавистны и до слез жалки эти несчастные люди, способные так мучить собственных детей своих, плоть от плоти своей. День и половину ночи я провел в лозняке, на берегу реки, Я думал... Впрочем, нет,-- я ничего тогда не думал. Бродили какие-то обрывки мыслей в голове, какие-то слова; какая-то боль тупою теркой рвала сердце; минутами душила злоба, и хотелось выть, кричать, царапать тело...