отвергнут вашу геометрию?

Лобачевский снял очки и стал протирать стекла лоскутком замши. А

в глазах и на этот раз - ни проблеска света...

– Дорогой мой Ульянов, - медленно заговорил он, - уже тридцать с

лишним лет, как я перестроил свое математическое мышление. Многие ночи

провел над раскрытым куполом здешней обсерватории лицом к лицу со

звездным небом. Временами я уже ликовал, чувствуя, что еще немного

усилий - и в глубинах Вселенной откроется мне гармония моего учения...

Но вот напасть - замутилось зрение! - И он ударил кулаком по столу с

такой вспышкой гнева и отчаяния, что от брошенных на стол очков

полетели бы осколки, не выхвати Ульянов их из-под удара.

Лобачевский как-то сразу сник, словно и крупное тело его в

размерах уменьшилось, резко обозначились стариковские черты...

Ульянов дрогнул от внезапной перемены в облике человека, который,

казалось ему, подобен скале в океане, несокрушимой ни для каких

штормов. Сердце его до боли стеснилось от сочувствия к слепнущему...

Однако Лобачевский уже преодолел приступ слабости, воспрянул.

Удивился, не обнаружив на носу очков, а получив их от собеседника, тут

же со смехом сослался на рассеянность, которая, мол, еще в

университете служила пищей для острословов.

– Вспоминаю анекдот, - сказал он, - Лобачевский, говорилось в

нем, настолько разошелся с единственно истинной Эвклидовой геометрией,

что, нацелившись на Луну, пролетел в своих ночных полетах мимо, угодил

в преисподнюю, но так как у чертей мозги тоже наизнанку, то - свой

своего познаша - из ада Лобачевский вернулся, даже не опалив сюртука.

Николай Иванович смеялся с явным намерением растормошить

приунывшего своего собеседника: Ульянов это понял и деланно

заулыбался.

– Мы с вами, Илья Николаевич, еще и в обсерватории побываем, -

бодро заговорил Лобачевский, - совместно продолжим наблюдения над

звездным небом. Дайте срок - выздоровею...

– Обязательно выздоровеете, Николай Иванович! - подхватил

Ульянов, страстно желая верить своим словам. - Обязательно! Приеду в

Казань на летних каникулах и с вами в обсерваторию.

Лобачевский улыбнулся горячности молодого человека и продолжал:

– Врачи требуют, чтобы я на год отправился для лечения за

границу. Дело за небольшим... - Он замялся и принялся барабанить

пальцами по столу. Вдруг поднял голос и раздраженно: - Видели вы,

милый Ульянов, простофилей? Похоже, что самый нелепый из этой породы

людей - ваш покорный слуга! Десять лет сижу в этом кресле и ни копейки

не спросил за исправление должности помощника попечителя. Молоствов

глаза выпучил, когда обнаружилось, что у него в помощниках такой

чудак-бессребреник. Это он, наш бравый генерал-майор, и окрестил меня

простофилей. Да и поделом мне... Слушайте дальше. Иду в казначейство,

а там один ответ: "Что с возу упало, то пропало!" А лечиться-то ведь

деньги нужны немалые, тем более за границей. Пришлось обеспокоить

министра. Написал в Петербург, жду...

Лобачевский спохватился и прервал речь. Заворчал, сердясь на

себя:

– Болтлив стал, как баба у деревенского колодца. А вас обременяю

только. Извините.

Наконец распрощались. Напутствуя Ульянова, Лобачевский употребил

латинское изречение: "Per aspera ad astra" ("Через тернии к звездам")

– и со значительным видом задержал руку молодого учителя в своей. Это

было 7 мая 1855 года.

...Встретиться им больше не пришлось. Денег на лечение

Лобачевский не получил. Вскоре ослеп окончательно. А меньше чем через

год (12 февраля 1856 года) умер в нищете и забвении от паралича

легких.

Но "Per aspera ad astra" осталось звучать в сознании и сердце

Ильи Николаевича Ульянова как завещание великого современника.

Сборы, сборы... В дневнике Ильи Николаевича Ульянова открыта

новая страница: "Симбирск. 1869 год, сентябрь". Новые места, новая

должность - и соблазнительная неизвестность впереди.. Наконец выехали

за город, но тут же, еще и огороды не миновав, ямщик коротким "тпру!"

остановил лошадей, спрыгнул с облучка и пошел что-то ладить в головах