— Ох… прости. Я, кажется, помешал. Подожду в гостиной.

София прикусила язык, чтобы не крикнуть в ответ: «Долго придется ждать! И вообще, ты давно уже мешаешь!» Заткнись. Молчи. Не отвечай. Так советовала Бет. Разговор сделает его реальным, когда по сути он — лишь спроецированная часть самой Софии. Игра воображения. Не ввязывайся. Прежде план казался Софии толковым, но сейчас ей вдруг все надоело. И что Бет понимает? София у себя дома. Почему она должна позволять этому парню — несуществующему — затыкать ей рот? Особенно если он выдуманный. Не молчи. Пой, пукай, журчи еще громче, кряхти по-стариковски, звони неважно кому, включи музыку на полную громкость, не опасаясь потревожить спящего Джеймса. Запугай этот глюк. Заставь его отвалить куда подальше. Но у Софии не было заведено шуметь, возвращаясь с работы. Она любила предутреннюю тишину. Ей нравилось, что Джеймс мирно спит под ее ногами, она нарочно ходила босиком, хотя Джеймс все равно не проснулся бы. И она ни за что не станет беспокоить дорогих ей людей звонками среди ночи. София достаточно долго прожила за границей, ей был хорошо знаком ледяной ужас, когда звонок вырывает тебя из глубокого сна. Можно, конечно, позвонить в Америку или Австралию, знакомым, приобретенным за годы странствий, они сейчас бодрствуют. Но тогда придется объяснять, почему она звонит в тот час, когда обычно проклинает всякого, кто желает с ней побеседовать, объяснять, как ее мозг лихорадочно пытается найти ответ, который внесет ясность в происходящее. И тем самым придется признать, что у нее проблемы. Нет уж, лучше все отрицать. Ей казалось, что такое поведение ближе к нормальности.

Парень неловко переминался с ноги на ногу, пока она раздевалась. Софии до смерти хотелось послать его. В крайнем случае слупить с него десятку за погляд. Но она поклялась не разговаривать с ним. Она сознавала абсурдность ситуации: стесняется раздеваться перед пустым местом, тогда как на жизнь зарабатывает стриптизом. Стесняется раздеваться перед тем, в существование которого не верит.

Предутренний свет не проникал через плотно задернутые шторы, София пригасила верхние лампы почти до минимума и принялась торопливо скидывать одежду. Парень отвернулся к стене.

Выключив свет, София голышом забралась в постель. Зарылась в подушки — закрылась ими, прижав к ушам, — вытянулась на кровати, расправляя измученную спину танцовщицы. И уставилась в потолок, боясь закрыть глаза — а вдруг он обнаружится на веках. Уловила, как напряглись доски на полу, когда парень приблизился к ее кровати, старое дерево вздыхало под его невесомыми шагами. Она скорее угадала, чем почувствовала его руку на своей ступне. И к своему немалому удивлению, вдруг расслабилась. Страх отступил. Словно парень находился здесь по праву. Словно он охранял ее. Теперь она могла заснуть — спокойно, легко. София закрыла глаза, улыбнулась тому, что он сидит тут и ждет. Ругаться у нее уже не было сил, плевать, пусть себе сидит. София заснула — блаженным сном.

Он принес ей завтрак. Когда другие обедали. И газеты — «Гардиан», «Индепендент», «Дейли мейл» — чтение на любой вкус. Протянул поднос — вполне настоящий. И кофе тоже был настоящим, очень крепким, с каплей теплого молока и двумя полновесными ложками сахара — то, что надо, и даже лучше, чем у Джеймса, которого София за три года так и не сумела научить правильно варить кофе. И Бет не научила. И собственную мать. К кофе полагался круассан — без масла, с тоненьким мазком абрикосового джема. Похоже, дольше игнорировать гостя не имело смысла, во всяком случае, не сейчас — у него, наверное, уже руки устали держать поднос со всеми этими вкусностями. И к тому же ей хотелось есть. Парень сказал, что сам испек круассан. В квартире пахло дрожжами и кофе. Почему бы и нет? Мало ли чудес на свете. София села, достала из-под матраса футболку: зная, что разговор неизбежен, она стеснялась демонстрировать свое тело. Натянула старые лохмотья, взяла поднос и поставила себе на колени. Кофе был отличным, круассан воздушным и теплым.

Допив кофе, София глянула на парня, терпеливо дожидавшегося у кровати.

— Присаживайся, если хочешь.

Он покачал головой:

— Спасибо, но мне пора.

— Тебе давно пора. Почему именно сейчас?

— Я вернусь.

— Кто бы сомневался.

— Я должен убедиться, что ты понимаешь, что происходит.

— Ничего я не понимаю. Ты ведь наверняка знаешь, что за последние два дня я сто раз подумала, что схожу с ума.

— Нет, я не знал, прости.

— Но если ты знаешь, какой кофе я люблю, я думала, ты все знаешь.

Он вежливо улыбнулся, но София почувствовала, что задела его за живое.

— Я не всеведущий.

София слегка развеселилась:

— Ага, всеведущий у нас только большой босс, да?

— Не совсем так. Но я действительно не знаю всего.

— Понятно. Значит, ты только выполняешь приказы?

Парень провел ладонью по лицу, София едва не пожалела его.

Но спохватилась.

— Послушай, София, я уже говорил тебе, мое дело — передать весть. И проверить, что ты все правильно поняла.

— Ага, говорил. Но только я ничего не поняла. Ничегошеньки. Разве что — должна признать, завтрак на вкус вполне настоящий, — если ты существуешь на самом деле, то и слова твои тоже могут осуществиться.

— Так и будет.

— Ладно, замнем. А вот мой врач говорит, что я — неподходящая кандидатура в Девы Марии. Тот, кто не верит в Мессию, вряд ли годится в Мадонны. Ты не согласен?

— Ну… твои верования необязательно должны учитываться.

— Похоже на то.

— А ты точно знаешь, что совсем не веришь?

— Не точно. Честно говоря, я обо всем этом особенно не задумывалась. Религия, вера, Бог — все это для меня почти пустой звук.

— Значит, ты скорее агностик, чем атеистка?

— Я скорее в заднице. Это не то, что мне нужно. Я не хочу ребенка. Не хочу становиться матерью. И раньше не хотела. Когда-нибудь, может быть… Я не думала о том, чтобы завести детей. Не думала по-настоящему, как полагается об этом думать. — Она умолкла, чтобы паузой подчеркнуть значимость своих слов. — Это чистая правда. Я не хочу ребенка. Не сейчас. И не знаю, захочу ли когда-нибудь. А уж тем более — если ты не врешь — такого особенного ребенка. Я живу одна, никаких профессиональных перспектив у меня нет, и в ближайшее время я ничего такого не намечала. Мне двадцать восемь, не сорок восемь, и я не жажду чудес.