Когда сумерки медленно опускаются на котловину долины, она уезжает назад, в городок.

— Когда светло, ты смотришь на предметы, — сказала она. — А когда темнеет, предметы смотрят на тебя.

Эта мысль преследовала меня полночи.

Наутро я долго стоял на пороге и смотрел на озеро. Оно парило и дымилось, как гейзер (из-за Исландии). Ветер сдувал с листьев тяжелые капли воды. Сова прокричала перед тем, как уйти спать. И вдруг — вдруг — пожалуйста, не смейтесь надо мной — вдруг я смог увидеть танец эльфов, они парили над блестящим паркетом воды, туда, и сюда, и по кругу, и их воздушные хороводы продолжились в камышах. То было не воображение и не поэтическое видение, не метафора! И я был трезв, как крокодил. Я их видел. Эльфов. И я могу Вам сказать, это меня не испугало. То, что меня испугало или прямо-таки шокировало, было скорее понимание — как я только мог, будучи поэтом, верить и говорить, что у меня нет души? Как я мог забыть, что мы явились из другого мира и уйдем в другой мир? Как я мог забыть, что моя задача — нести весть о слабых мерцаниях этого мира?

Но не торжествуйте до времени, дорогая издательница. Я не знаю, будут ли у меня силы сообщить об этих мирах. Силы и воля. Мы учим детей молитве, обращенной к их ангелу-хранителю. Но сами мы, взрослые, покинуты всеми добрыми духами. Так же выглядит и мир. И почему мы покинуты добрыми духами? Потому что мы их забыли. А оттого, что мы их давно забыли, мы живем теперь в мире, где иномирие существует лишь для некоторых детей и сумасшедших.

Спокойно можете причислить меня к последним.

Совершенно свихнувшийся,

Дорогая Сюзанна!

Сегодня я их снова видел, царицу фей Титанию и весь остальной потрясающий хоровод эльфов.

Больше мне сейчас ничего не приходит в голову.

Дождь.

Дождь.

Хотел заговорить с эльфами, а также с гномом, который живет в лесу за хижиной. Но они исчезают, стоит мне только открыть рот.

Дождь.

Размышляю, не поехать ли мне в городок. Чтобы хоть с кем-то поговорить. Но беспокоюсь за дорогу. Повсюду вода. Мара — странное, очень красивое имя.

С приветом,

PS: Если когда-нибудь снова появится моя книга, название «Любовь среди рыб» просто напрашивается. Но боюсь, дальше названия дело не сдвинется.

Дождь прекратился. Сквозь свинцово-серый покров туч нежно поблескивало солнце. Когда Фред расслышал шум мотора, он возликовал. Однако вовсе не Мара, а Айша прибежала к хижине по узкой тропе от парковки. Она радостно виляла хвостом и приветствовала Фреда, затянув песню в виде жалобного скулежа, что его ужасно тронуло. Это нужно непременно обсудить с Марой: действительно ли собаки единственные существа, для которых люди значат больше, чем их собратья по виду.

Появился Август. Небритый, сигарета в уголке рта, недовольная походка — судя по всему, он был не в духе.

— Мерзкая погода, ужасная, — чертыхнулся он и шлепнул на стол письмо. — Вот, почта. Ты хоть заглядывал к растениям, поэт?

Фред отрицательно помотал головой:

— Поливать необходимости не было.

— А обирать улиток с листьев, — проворчал Август и двинулся по направлению к своей плантации.

— «Уж так оно есть», — иронически крикнул Фред ему вслед.

Август недовольно остановился.

— Э-э.

— Ну, ладно, ладно, — улыбнулся Фред, которого плохое настроение других всегда веселило. — Что-то можно и изменить к лучшему!

— Да, — буркнул Август, — а когда что-то изменишь, все опять таково, каково есть.

— Хорошо, ну, я забыл про улиток. Уж как оно есть, — ехидно отозвался Фред. Он и сам удивлялся, почему эта фраза так его зацепила.

Август отвернулся. Фред не стал провожать его к плантации. Он не чувствовал ни малейшего желания выслушивать какие бы то ни было упреки из-за этих растений. Вместо этого он вскрыл письмо. Сюзанна опять, как и в прошлый раз, набрала его на компьютере и распечатала.

Дорогой господин Фирнайс!

1) Спасибо за открытку! Я и не знала, что они еще есть на свете. Листки с записями тоже получила. При случае сделаю из них коллаж. Ведь для чтения они пригодны гораздо меньше. При виде Вашего почерка я решила, что Вы хотите надо мной поглумиться. Разобрать я смогла одно-единственное слово (реальность), и то оно было зачеркнуто.

2) Четверостишие я смогла кое-как разобрать. С каких пор Вы начали рифмовать?! Господин Фирнайс, рифмованные стихи не отвечают духу времени. Такое я не смогу продать! Последний, кто писал в рифму, это, насколько я знаю, Клопшток, но ведь он умер лет двести назад! Ну ладно, примем во внимание еще и Кестнера. Если Вы скажете, что хотите издать ретротомик — с одами, балладами, сонетами и хокку, — то вынуждена Вам сообщить, что Вы для этого староваты. Хорошенькую двадцатилетку с рифмованным сонетом еще можно сбыть по дешевке, но Вас! Фирнайс! Вам нельзя рифмовать! Только представьте, что Вы прочтете о себе в «Шпигеле» и «Зюддойче». Не вздумайте устроить это мне, а в первую очередь себе!

3) По поводу Вашей фразы: «Словеса — вот что больше всего препятствует мне, чтобы предаться блаженству бытия». С предыдущей полуфразой Вы попали в яблочко, Фирнайс, а именно: «Может быть, Вам, как моей издательнице, это и неприятно слышать». Я и в самом деле слышу это без особого удовольствия. Во-первых, я — как Ваш первый редактор — думаю, что нормативным множественным числом от слова «слово» следует считать «слова», а не «словеса». Во-вторых, я, естественно, желаю Вам всяческого блаженства бытия, но неужели Вы не можете достичь его иначе, чем коверкая слова? Подумайте, дорогой Альфред, Вы пишете очень хорошо. А кроме как писать, Вы не умеете ничего.