Если принять во внимание количество дворянских наказов, в которых вопрос образования (для собственной или других социальных групп) вообще не поднимался и где не фигурировали даже общие представления о школьной системе, то становится очевидным, что правительство получило от дворян специфические соображения и пожелания для своей законотворческой деятельности, но среди них не было каких-либо новаторских идей.

Безусловно, это было связано с тем, что в начале правления Екатерины II образование и воспитательные идеалы как особые темы были представлены в провинциальных дискурсах в меньшей степени, нежели в столичных. В столицах уже возникли инициативы, ставшие результатом рецепции просвещенческих идеалов и имевшие целью преодоление сословных барьеров в образовании. План И.И. Бецкого, предусматривавший воспитание «детей обоего пола», был амбициозным и утопическим по своим целевым установкам{677}. Практически он оказался нереализуем, как показал опыт руководимых им учреждений социального обеспечения и образования. Можно предположить, что, приглашая провинциальное дворянство к участию в работе Комиссии, Екатерина установила слишком высокую планку. Терминология, как показали работы Ингрид Ширле{678} и других, была во многом новой, а вместе с ней (пусть даже и не во всех случаях) новым было и содержание. В этом отношении работа Комиссии означала также поиск взаимопонимания относительно того, кто, о чем и в какой связи говорит. Таким образом, в диалоге между императрицей и дворянским обществом присутствовали элементы непонимания и недоразумения. Однако в кратко представленных выше голосах дворянства совершенно четко виден момент установления различий. Стремление дворян социально отмежеваться от других сословий империи было важно для самовосприятия дворян{679} независимо от того, предполагалось ли при этом распространение привилегии образования на другие социальные группы в империи или нет. Следовательно, Екатерина II как законодательница должна была знать о предубеждениях дворян относительно светской системы образования, построенной на всесословном принципе.

Индикатором интереса дворянства к той области знаний и эрудиции, которая была предусмотрена для него государством, была поддержка высшим сословием учреждавшихся школ. В рамках губернской реформы 1775 года приказам общественного призрения был выделен стартовый капитал в 15 000 рублей, доходы с которого должны были поступать на строительство и содержание школ. Историк Джэнет Хартли, исследовав деятельность приказа общественного призрения Выборгской губернии, установила, что выделенные ему финансовые средства зачастую использовались для «стимулирования развития местной экономики» и, как следствие, только косвенно инвестировались в содержание школ и других учреждений общественного призрения, вопреки предусмотренной губернской реформой системе финансирования{680}.

Исключение с самого начала представлял столичный Санкт-Петербург с его функцией «экспериментальной лаборатории». Здесь Екатерина лично способствовала успеху в деле организации школ, предоставив в распоряжение государственных светских школ часть доходов, получаемых от портовых пошлин {681} . Этот пример являлся парадигматическим в том смысле, что финансирование малых народных училищ все чаще переносилось на отдельные города и их общества. Как от дум, так и от органов городского самоуправления, купеческих гильдий или местных дворян можно было ожидать участия, поскольку малые народные училища находились непосредственно на местах, а не в удаленном на несколько сот километров губернском городе. Напротив, финансирование главных народных училищ осуществлялось в первую очередь за счет приказов общественного призрения {682} . Эти модели финансирования выглядели по-разному, в зависимости от экономического потенциала соответствующих общественных групп и величины школ {683} . В Тверской губернии, например, благодаря богатому приказу общественного призрения и относительно состоятельному дворянству главное народное училище с его небольшим числом учеников не испытывало финансовых нужд. В 1800–1801 годах дворянство и купечество города Твери собрали 27 398 рублей в пользу государственных светских школ. Объем собранных сумм превосходил почти вдвое поступления от тверского приказа общественного призрения (15 000 рублей) в указанный период {684} . [124] По уставу училища в его бюджете предусматривалось выделение 1500 рублей на жалованье, материал и текущие расходы для главного народного училища, 210 рублей — для одноклассного народного училища и 500 рублей — для двухклассного. В 1801 году в Тверской губернии существовали одно главное народное училище и 12 одноклассных народных училищ, на содержание которых требовалось, таким образом, 4020 рублей в год. Соответственно, даже из выделявшихся приказом денежных сумм могли проводиться необходимые ремонтные работы. Разумеется, дворянство и купечество не везде обнаруживало подобную щедрость. В Екатеринославской губернии (Новороссия) в 1791 году приказ общественного призрения обратился к местным элитам с призывом пожертвовать на учреждение школ. В то время как дворянству Полтавы удалось собрать 11 000 рублей, в городах Елизаветграде и Екатеринославе результат был отрицательным. Дворянство этих городов ссылалось на невозможность оказать финансовое содействие, обосновывая свой отказ экономическим ущербом, нанесенным ему войной с Османской империей {685} . По инициативе приказа общественного призрения Вятки было собрано пожертвований в размере 3000 рублей на покупку дома для главного народного училища. Спустя год удалось собрать всего лишь две трети необходимых средств, в связи с чем губернатор принял решение о введении особого налога в размере 2 копеек за каждую ревизскую душу мужского пола. Однако несмотря на эти дополнительные меры, в 1794 году вятский приказ опубликовал повторное обращение к дворянству, призывавшее к пожертвованиям на поддержку школ {686} . Как правило, пожертвования поступали от отдельных лиц [125] .

Исключение составило дворянское собрание Казанской губернии, принявшее на себя добровольное обязательство — всем землевладельцам пожертвовать по 10 копеек за каждую душу мужского пола из крепостных крестьян в пользу губернских школ. В результате этой акции было собрано почти 3000 рублей{687}.

Другим, гораздо более значимым индикатором по сравнению с финансовой поддержкой школ являлось фактическое посещение учебных заведений дворянскими детьми. Финансирование школ дворянством могло напрямую зависеть от ожиданий Екатерины, четко обозначенных императрицей и доведенных до сведения дворян. Тем не менее для личной карьеры или для самоощущения решающим фактором являлась готовность дворянства обучать свое подрастающее поколение в сословно смешанных школах. До определенной степени это давало возможность дворянству оказывать сопротивление в распространенной в провинциях Российской империи форме — не соблюдать указы и действовать вопреки ожиданиям императрицы. Так, например, дворянские юноши, не говоря уже о девушках, редко встречались в школах, учрежденных Екатериной II после 1786 года как в столицах — Москве и Санкт-Петербурге, — так и в провинции{688}. Их доля в период существования этих школ даже уменьшилась и оставалась низкой вплоть до очередных реформ при Александре I, в то время как число детей купеческого сословия, духовенства и других увеличивалось. Лишь определенная (небольшая) часть имперского общества рассматривала эти школы как возможность для продвижения по социальной лестнице. Провинциальное дворянство едва ли могло сопротивляться созданию подобных школ и нередко выступало в качестве их спонсоров{689}. Однако дворяне не считали эти школы подобающим местом для воспитания собственных детей.

Издавая в 1786 году Устав народных училищ{690}, Екатерина собственноручно внесла в него дополнение, подчеркивавшее цели этого положения — всеобщее образование и всесословное обучение.

В выработанный Комиссией предварительный проект императрица внесла принципиальное изменение, касавшееся обучения иностранным языкам. Согласно поправке, французский язык был отнесен к сфере домашнего воспитания, поскольку Екатерина не считала его обязательным для государственной службы. Если дворяне непременно желали, чтобы их дети овладели французским языком, то они должны были оплачивать обучение из своего кармана.

К государственным интересам, в отличие от французского языка, императрица относила учет этнической специфики ее многонациональной империи: в Киевской, Азовской и Новороссийской губерниях должен был преподаваться греческий язык, в Иркутской губернии — китайский, а на территориях, где проживали мусульмане, — арабский и татарский языки [126] . Школы, учрежденные по Уставу 1786 года, если не учитывать их социально-дисциплинирующего аспекта, явно не были школами для дворян.

Дворянство, в свою очередь, нуждалось в знаниях, которые способствовали бы продвижению по службе в провинции или, что было бы еще лучше, в больших городах. Оно нуждалось также и в знаниях, подобающих его статусу и отличающих его как таковое. Эти навыки межличностного общения, необходимые для дворянского образа жизни, в течение XVIII века приобретали новые формы. Процессы второй половины XVIII века, в ходе которых в столицах менялись придворные обычаи и происходила полная переориентация на французскую модель, наблюдались и в провинции. Однако некоторым критикам устаревшие обычаи предков казались более подобающими, нежели образ жизни столичного дворянства. Пожалуй, самым известным обличителем «поврежденных нравов» был Михаил Михайлович Щербатов{691}. Однако и в произведениях таких активных на литературном поприще государственных деятелей, как Гаврила Романович Державин, можно уловить изменения в жизненном мире дворянства — со всеми присущими ему элементами инерции и адаптации{692}. Жизнь «светского общества» — петербургских вельмож или семейств из правящего класса (ruling families){693} — находила отклик в провинции, ее пытались копировать — хотя бы частично — или же отвергать.

Не только простые соображения пользы для службы были определяющими для дворянства в вопросе об образовании. В своем специфическом образе жизни провинциальное дворянство ориентировалось, с одной стороны, на Санкт-Петербург, а с другой — на особое региональное и локальное самосознание. Отдельные аспекты этой амбивалентности также отразились на работе Комиссии.

Однако где дворянин мог получить образование, которое представлялось ему сообразным его статусу и духу времени? Здесь следует назвать прежде всего домашнее воспитание{694}. Для провинциального дворянина наем домашнего учителя часто являлся единственной возможностью дать детям современное образование. Андрей Тимофеевич Болотов наглядно описал это в своих воспоминаниях{695}. Удаленность от столицы, равно как и состоятельность семейства, сказывались на качестве образования и компетентности домашнего учителя. Болотов показывает, что в середине XVIII века состояния его отца было достаточно, чтобы нанять домашнего учителя{696}. Как юноши, так и девушки в равной степени обучались французскому языку, а в некоторых случаях — немецкому или английскому{697}. Однако такие предметы, как география и история, преподавались преимущественно юношам. Даже если в Петербурге посмеивались над тем, что претенденты на место домашнего учителя часто не имели необходимой квалификации, система домашнего образования не обходилась без этой группы, насчитывавшей предположительно несколько тысяч человек. Историки только приближаются к изучению этой специфической формы образования, распространенной среди провинциального дворянства, которое безусловно стремилось использовать обретенные знания в своем поместном быту. Примером таких исследований может служить монография Ольги Юрьевны Солодянкиной{698}. Если, однако, мы хотим понять, какое знание считалось необходимым, то наставления для домашних учителей{699}, которые переводились или составлялись во второй половине XVIII столетия по немецким или французским образцам, здесь мало чем могут помочь. Гораздо более важными и информативными источниками являются письменные договоры, заключавшиеся с домашними учителями. В известных мне примерах таких договоров фиксировался учебный материал, признававшийся обязательным для изучения{700}.