Алесь не заметил, как дошел до стежки, которая вела к лесу. Звали ее партизанской, по старой памяти. Холодный ветер пронизывал Алеся, его охватывала дрожь. «Как же я снова очутился здесь? — спохватился он и, вспомнив Анежку, усмехнулся. — Нет, моя дорогая мама, недаром заносит твоего сына на эту дорожку, и не зря говорят люди... А что, если зайти к Анежке? Родители, наверное, сочтут за сумасшедшего. А что люди наговорят, когда явлюсь я туда ночью! Да и холод собачий!»

Алесь стоял на партизанской стежке около высокой раскидистой ели, и на мгновение ему почудилось, словно отец коснулся его плеча, пытаясь утешить:

«Успокойся, все перемелется, сынок!..»

Алесь настороженно согнулся — это ветер наклонил к его плечу лохматую ветку. Однако ему стало легче, ведь на такие трудные дела шли люди, а голов не вешали. «Нет, — подумал он, — надо довести дело до конца, а потом махну или на Волгу, или на Енисей, — куда душа пожелает!»

Анежка, задумавшись, ходила по своему пригуменью. Выдался на редкость солнечный день. Было тепло, как летом, только листва на деревьях сильно поредела и пожелтела. С поля тянул тихий свежий ветерок, и смолистый запах молодого сосняка по-весеннему пьянил. В небе плыли редкие, просвечивающие облачка, словно кто разлохматил марлю и бросил ее в воздух. На улице не слышно ни стука, ни голоса — день воскресный; отец и мать уехали, не сказав куда, но Анежка догадывалась, что направились они в костел. Отец еще ни одного воскресенья не пропустил, чтобы не побывать у пана клебонаса. Анежку сегодня с собой не звал, потому что как сказал сам, отрекся от нее. «Иди на скрут головы. Делай что хочешь!» — были его последние слова.

И хотя тяжело было это слышать от родного отца, но Анежка понимала, что намечался важный перелом в ее жизни, который был неизбежен. Она даже подумала: «Так ли уж страшен клебонас с его костелом?» С малолетства она воспитывалась так, что подобное сомнение считалось великим и непростительным грехом. Клебонас Казимерас, который принимал и отпускал грехи и поучал в проповедях добродетели, действительно казался ей наместником бога на земле.

Многие посмеивались над Анежкой:

— Смотрите, смотрите — наша монашка пошла!..

Много требовалось воли, чтобы терпеть все это. Наконец она поняла, что не может жить одна, без сверстниц, без молодежи. А в прошлое воскресенье даже пропустила службу в костеле...

После случая с письмом отец настоял, чтобы она пошла с ним к пану клебонасу на исповедь. Анежка не может забыть этой короткой, но тяжелой дороги, казалось, что в груди у нее не сердце стучит, а катается тяжелый камень, причиняя непрерывную боль. Когда она представляла бледное, с маленькими хитрыми глазками лицо клебонаса, ей становилось страшно. Они уже подходили к костелу, когда в ней неожиданно заговорило упрямство.

— Не пойду! — смело глянула она в глаза старому отцу, остановившись у самого входа.

— Анежка, что с тобой?

— Не хочу я идти... не могу, меня всю знобит. — И она говорила правду, потому что и в самом деле из раскрытых дверей костела, из-под старых лип тянуло сыростью и холодом.

— Побойся бога!..

— Не могу я, тата...

Анежка повернулась и почти побежала бегом. Отец крикнул ей вдогонку, что проклинает ее... Что, какие силы заставили потом ее прийти сюда одну в будний день, помолиться и исповедаться? Она сама этого не понимает...

И вот сегодня она осталась дома одна и ходила, нервничая, по пригуменью. Вокруг стояла тишина, а на душе покоя не было. Все перевернулось и смешалось. Когда-то отец ее так любил! Откуда бы ни приезжал — с поля или с базара, — поднимал ее на руки и кружил над головой. Она смеялась и вскрикивала от сладкого испуга, а за ней развевались разноцветные ленты, которыми украшала ее голову мать. Помнит Анежка, хотя уже и не так ясно, и другую пору. Лежит она в небольшой деревянной кроватке, которую смастерил для нее отец. Она маленькая, ее ножки еще не достают до спинки. Анежка делает вид, что спит, глаза ее крепко зажмурены. Но она хитро посматривает сквозь ресницы и видит, как отец кладет ей под подушку конфеты. Хочется схватить их сразу, но она молчит, пока не скрипнут двери за отцом, уходящим на работу. Ждет она еще несколько минут после этого, потому что знает — отец может посмотреть в окно. Потом уже она дает себе волю: вскакивает и быстро, как белка орех, вышелушивает конфету из бумажки и сует в рот. Она приятно, с холодком тает во рту.

Не могла Анежка пожаловаться и на мать. Сколько платьиц вышила она для своей дочки! Невысокий сундук почти доверху набит ими. Лежали там любовно сложенные наряды, вышитые цветами — полевыми ромашками, колокольчиками, васильками.

— Ты тоже мой василечек! Ругегеле [10] — не раз говорила мать.

Да, ее детство было хорошим. Нельзя сказать, чтобы ее только носили на руках — правда, родители делали все, что могли, для ее удовольствия, но ведь они не такие зажиточные люди, чтобы делать из ребенка игрушку. Три десятины песчаной земли в хозяйстве — не так уж много. Буланый конь да корова — вот и все богатство. И как ни холили родители свою дочку, но уж с семи лет начали будить рано, посылая пасти овец или гусей. Кто, кроме нее, мог это делать? Отцу нужно было и пахать и косить, а мать управлялась и в поле и по дому. Зато в праздники они одевали свою Анежку, как паненку.

Все, что окружало Анежку, было ей родным и близким. Она так привыкла к окружавшим ее с детства предметам, что не мыслила жизни без них. Маленькая, покривившаяся, крытая соломой пунька смотрела на нее, как старая бабушка. Сколько раз пряталась в ней Анежка от внезапно налетевшего дождя! И как хорошо было сидеть в затишке и смотреть на тонкие белые березки, которые гнулись и мотались под ветром на соседнем гумне у Юстаса. Сколько помнит она, березки в песнях и поговорках сравнивались с девушками, и те, что стояли там, у гумна Юстаса, казались ей соседскими подружками, ей было жалко их, но она верила, что ветер не справится с ними. И как плакала она, когда поздней осенью одна из них, самая кудрявая, сломалась ночью под бурей и лежала на раскисшей земле, понуро опустив голые ветви!.. А ток, где так приятно пахнет дымком и теплым сухим зерном! Как хорошо было походить босиком по его прохладному, крепко утрамбованному полу. Приятные воспоминания вызывала и клеть на взгорке, с большим старым жерновом вместо ступени, оттуда выносила мать вяленую колбасу или ветчину. Даже изгородь возле гумна с ее посеревшими и потрескавшимися жердями вызывала умиление — сколько птиц налетало, когда на ней висели рыжие снопы для просушки.