— Обо мне! — пошутил он.

— Правильно... Что не ровня я тебе.

— Как ты можешь это говорить! — искренне удивился он.

— Ты — инженер, человек ученый... А я кто? На поле работала, потом на кухне, теперь штукатурщица...

— Ты обижаешь меня, Анежка!

— Но ведь это правда.

— А как же ты полюбила меня? Зачем же ты со мной встречалась? Почему раньше молчала? Все люди знают...

— Полюбила, и все! Для себя, не для людей! — с какой-то особой сердечностью и решительностью сказала она, подошла и обняла его за шею. — С первой встречи полюбила... И мучилась, и боялась, и богу в костеле молилась, и пану клебонасу каялась... Все было, Алеська, все было, хороший мой! Вся с тобой и душой и телом и никогда не раскаюсь в этом и никого теперь не боюсь! Одного боюсь — быть тебе в тягость...

Алесь молчал, пораженный, растерянный, а она продолжала говорить, перебирая его светлые волосы, припав грудью к его плечам и щекой к щеке. Он хотел ей сказать, что это ничего не значит, что она должна учиться и будет учиться, что можно начать хоть завтра, хотел сказать и не успел: у окна послышались шаги. Анежка птицей пролетела от стола к шкафу, спрятала посуду. В комнатку вошла Восилене, а за ней Каспар Круминь.

— Видать, вы без нас не скучали! — расплылась в улыбке Восилене.

— Вы без нас, судя по всему, тоже с тоски не убиваетесь, — нахмурился Алесь. — Пойдем, Анежка...

— Да вы обиделись, что ли? — удивилась Восилене.

— Нет, у нас свои дела! — вяло улыбнулся Алесь.

На улице уже смеркалось, снег затвердевал, только через дорогу ветер перегонял мелкие белые струйки. Вокруг никого. Алесь взял Анежку под руку, но шли они некоторое время молча, не зная, как возобновить внезапно прерванный разговор или начать новый. Да и стоило ли возобновлять его тут, в холодном поле? Слова и мысли часто оказываются мертвыми, когда их высказывают, не сообразуясь с тем, где это происходит.

Первой заговорила Анежка.

— Я домой, Алеська.

— Домой я тебя и веду.

— Нет, я не шучу... Меня тетка Восилене будет ожидать.

— Ей не до тебя, я думаю. Неужели ты ничего не понимаешь? Пойдем, Анежка, ко мне в гости. Ты же сказала, что ничего не боишься?

— Не лови на слове.

— Ну все равно, я тебя не отпущу! — решительно заявил Алесь и, крепко прижав ее руку, повел к Долгому.

Она покачала головой, но не сопротивлялась. «Теперь все равно, — мелькнула у нее мысль, — назад дороги нет...» Она вспомнила, что утром, перед тем как уходить на работу, сняла и бросила в сундук серебряный крестик. Это было ее прощание с детством, с прошлым. Собственно, она готова была сделать это и раньше, но надеялась зайти к матери и не хотела ее обижать, а теперь и это не имело значения. Что может прибавить отсутствие креста к тому, что она принимала у себя Алеся, сама целовала его, а теперь идет к нему домой, не предупредив родителей и не посоветовавшись с ними? Ни с одной ее бабкой или прабабкой никогда не могло случиться ничего подобного! Впрочем, не разумом дошла она до отрицания веры, нет: какие-то смутные ощущения того, что она будет наказана, хотя и все реже, все еще шевелились в ее душе. Но если богомольный Пранас Паречкус оказался бандитом, а безбожник, которого она любит, таким хорошим человеком, то разве был у нее иной выбор? Сдержанные, застенчивые натуры, когда к ним приходит любовь, отдаются своему чувству безраздельно, и для нее было лучше погибнуть с любимым, чем надеяться на рай без него...

Путь их лежал мимо правления колхоза, и когда они подошли к нему, в полосе света, падавшего из окон, у дома они заметили Захара Рудака, Кузьму Шавойку и Веру Сорокину. Продолжая, видимо, начатый еще в правлении разговор, Рудак басил:

— Так завтра, да пораньше... И Самусевич пойдет с вами, пусть медведей пугает. Да глядите, чтобы пилы и топоры были в порядке.

— У меня пила как огонь! — похвасталась Сорокина.

— Ты и сама пила что надо! — пошутил Кузьма.

— Ну тихо вы, не видите, что начальство идет! — засмеялся Рудак, увидев Алеся и Анежку.

— Куда это вы, товарищ Рудак? — поинтересовался Алесь.

— В лес, товарищ Иванюта, в лес! Сам же говорил, что на столбы тебе лес нужен... Вот мы и организуем завтра с Мешкялисом встречу под елочкой! Выберешь время — приходи косточки размять.

— Ладно, приду! — пообещал Алесь.

Дома у Алеся они застали Никифоровича. Агата встретила Анежку ласково.

— Вот и хорошо, что вместе зашли, — сказала Агата. — А то у Марфочки тут какие-то сложные дела, и она никак не может в них разобраться.

Марфочка, которая вначале застеснялась и забилась в угол, вскоре, сдавшись на уговоры брата, вышла оттуда и достала из школьной сумки желтый конверт. Оказалось, что это было письмо от чехословацких школьников ученикам долговской школы. Видимо, вести о строительстве гидростанции какими-то путями дошли и до чехословацких ребят. Чем только нынче не интересуются дети! Чехословацкие ребята сообщали о том, что прежде их город и железная дорога, на тридцать километров вокруг, принадлежали капиталисту Бате, а теперь этого Бати нет. Процесс изгнания его был изложен довольно подробно и исторически правильно, но с таким подъемом и в таком бодром тоне, что получалось, будто изгнание капиталистов есть самая легкая и нехлопотливая работа. В заключение они желали долговским ребятам хорошей успеваемости по всем предметам и просили рассказать, как изгнали капиталистов из Долгого и чем сейчас ребята помогают стройке.

Вот это и ставило Марфочку в тупик. Она ведь при этом не присутствовала. Какие они были, капиталисты? Как прогоняли их? Семейный совет из Агаты и случайно наведавшегося Никифоровича не пришел к единому решению: Агата считала, что нужно написать о польских панах и гитлеровцах, Никифорович же, живой участник и свидетель Октябрьской революции, полагал, что долговские школьники в своем ответном письме должны начинать с «Авроры» и первого залпа по Зимнему дворцу. Теперь на совет были приглашены и Алесь с Анежкой.