– Вопрос может быть любым? – быстро спросила Юка.

– Да. Но не забывайте о милосердии.

Монашек указал на скамью в третьем ряду.

– Вот здесь вам будет хорошо. Ближе не садитесь, забрызгает.

Мы с Юкой робко уселись куда он сказал. Монашек подошел к стене, взялся за витой золотой шнур, свисавший с круглого бронзового блока, и повис на нем всем весом.

Громко вступил орган. Это была грозная минорная сюита – как сказал бы музыковед, трогающая сердце романтическая пьеса о том, как живет и борется человек.

Будто человек сам этого не знает. Я не художественный критик, но не люблю, когда врут: в реальности человек живет и борется совсем не так. Он не столько противостоит враждебному космосу в героической позе, как намекает музыка, сколько пытается быстро и незаметно уползти на четвереньках назад в кусты. И борется он не с враждебным космосом – куда там – а со спазмами собственного кишечника, от которых обычно и помирает.

Но слушать такую музыку все равно приятно, потому что она на время наделяет нас достоинством. Да, эффект достигается обманом, но не за это ли мы и кидаем в шляпу уличного композитора свои глюки?

Словом, музыка вполне подходила к моменту.

Золотой шнур привел наконец в движение застоявшуюся механику, и занавес поехал в сторону.

Появившееся за ним было видно со скамьи, где мы сидели, как сквозь дымку – словно между залом и сценой помещалась огромная линза, заполненная завитками тумана, и линза эта заметно искажала перспективу.

Я увидел бревенчатую комнату. В ее центре стоял странного вида гимнастический снаряд, обтянутый потертой красной кожей – с двумя похожими на уши медными кольцами на торце и выгибающейся вверх средней частью.

На стене висели свернутые кнуты и плетки. Под ними стоял столик с зеленым штофом и двумя стаканами. Было ясно – все это находится страшно далеко от нас, так далеко, что даже говорить о дистанции нет смысла. Тем не менее мы видели все отлично.

Открылась дверь, и я услышал вой вьюги. Как ни далеки казались бревенчатые стены, на нас повеяло ледяным холодом. В избу вошли два бородатых мужика в красных рубахах. Я догадался, что это палачи. Они не обратили на нас внимания – скорее всего, мы не были им видны. Но вслед за ними вошел Киж и с порога посмотрел прямо на нас, словно он точно знал, откуда за ним наблюдают.

Пока палачи пили водку из штофа, Киж снял свою ватную шинель с бубновым тузом и тряпки, которые были под ней. У него оказалось худое и неожиданно мускулистое тело. Он привычно лег на кожаный снаряд, просунув руки в медные кольца, – и выпятил к потолку свой бледный зад с уже знакомым мне малиновым фурункулом.

Невидимая оптика, разделявшая нас с порочной избой, невероятно увеличила при этом лицо Кижа: оно раздвинулось почти во всю сцену, словно перед нами теперь висела живая маска. Почти такими же большими выглядели просунутые в медные кольца кулаки.

В причудливой оптике Флюида далекие палачи казались карликами. Кончив пить водку, они привязали руки Кижа к кольцам и сняли со стены по кнуту каждый.

Киж глядел то на меня, то на Юку – и улыбался так недобро, что я грешным делом порадовался веревкам на его руках.

– Ну, – простужено прохрипел он, – спрашивай, раз пришел. Мучитель…

Я понимал теперь – у него были основания жаловаться на муку в момент своего появления на свет. В его случае это вовсе не было поэтическим преувеличением. И мне стало очень неприятно, что причиной его боли в каком-то смысле являюсь я.

– Господин Киж, – начал я, – мне неловко, что наша вторая встреча происходит при таких печальных обстоятельствах…

Где-то далеко щелкнул кнут, и лицо Кижа исказила гримаса боли.

– …и ваше страдание глубоко меня удручает. Поверьте, как ваш отдаленный потомок, я не могу желать вам зла, – договорил я.

Бич щелкнул еще раз, и Киж выпучил глаза – не то от боли, не то от негодования.

– Ты? Мой потомок?

– Все Смотрители носят фамилию «де Киже» и происходят – во всяком случае, теоретически – от вас…

Бич щелкнул снова, и глаза Кижа превратились в две узкие щели.

– Ты происходишь не от меня, – протянул он почти нежно. – Ты… ты происходишь… от кареты.

– От какой кареты?

– А помнишь, тебя везли в Михайловский замок? На встречу с Николашкой? И ты в этой карете всю свою жизнь вспоминал, чтобы покаяться?

– Помню, – сказал я.

– Так это тебя не везли, а делали. И когда ты думал, что вспоминаешь, в тебя эту память записывали. Всех Смотрителей делают в этой карете. Уже сто лет почти. Чтобы вы были какие надо и не рыпались.