– Не ори! – подала голос Анфиса Ивановна. – Научилась хайлать, как я погляжу.

Она не видела невестку с лета, но говорила так, словно расстались завечор, и власть ее, Анфисы Ивановны, над Парасей нисколько не ослабла.

– Здравствуйте вам! – пробормотала Парася, снова почувствовавшая себя запуганным воробьем, над которым кружит коршун.

Анфиса Ивановна села на кровати:

– Чуни подай!

Парасе пришлось отпустить живот, нашарить в темноте на полу короткие валенки, натянуть их на ноги свекрови.

– Пошли! – поднялась Анфиса Ивановна.

«Одетая спала, – подумала Парася. – Раньше никогда такого бы себе не позволила».

Анфиса Ивановна вышла в горницу, села на стул под образами. Выглядела она помято: лицо в отпечатках подушки, криво завязанный плат, из-под которого торчат седые спутанные волосы, несвежая одежда. Но смотрела в точности как раньше – обводила всех по очереди внимательным, колючим, все замечающим взором. Сквозь неопрятную, заспанную старуху на волю как бы пробивалась прежняя Анфиса Ивановна, чистотка и генеральша.

– Говори! – велела она Парасе. – Чего живот держишь? Не убегёт. Ну?

– Дык Степа, – растерялась Парася, покорно опустившая руки по швам, – записку прислал мне. Мол, срочно вас увозить к нам в коммуну, потому как идет кампания раскулачивания парательно-лельно… однова с коллективизацией! А у врагов-кулаков забирают все имущество, высылают семейно в Васюганский край, а там, говорят…

– Это он все тебе написал? – перебила Анфиса Ивановна.

– Нет, он кратко…

– Где записка?

Парася вытащила бумажку из кармана и положила перед свекровью. Та молча протянула руку в сторону. Нюраня подхватилась, вытащила из ящика буфета очки и вложила в ладонь матери.

Анфиса Ивановна читала одну строчку долго. Вернее, прочитала быстро, а размышляла продолжительное время. Так же, как и Парасе, ей стало ясно, что сын в большой тревоге и в страхе.

– Еремей, собирайся, бери Нюраню и уезжай! Доктор, Аким и Федот тоже прочь со двора, – велела Анфиса Ивановна.

– В коммуну? – спросила Парася.

– Нет! – отрезала Анфиса Ивановна.

– Вот ышшо! Никуда я не поеду! – воспротивилась Нюраня, для которой внезапное расставание с Максимкой было хуже острого ножа в сердце.

– Меня гонят? – дернул бороденкой Василий Кузьмич. – Но позвольте! Я тут не из милости, то есть не то чтобы…

– Я с тобой останусь, хозяйка, – сказал Аким.

– Ага, с тобой, – кивнул Федот.

Прежде покорное, войско за время фактического отсутствия командования забыло, как надо подчиняться генералу – быстро и беспрекословно. В безвластии это войско собственного ума не приобрело, а слушаться разучилось.

Анфиса встала, заправила под плат выбившиеся волосы, выпрямилась, сколько позволял окаменевший хребет, шеей хрустнула, повращав головой, и принялась кричать. Горло ее, от ора отвыкшее, извергало хриплые вопли:

– Губошлепы! Вам, пустоумным, Степиного слова мало?! Вам не ясно, что ежели я встала, то дело сурьезное?!

Она закашлялась, махнула в сторону Параси и Нюрани, те мгновенно поняли, что матери надо принести теплого взвара горло промочить, и бросились в куть.

Отпив взвара, поставив кружку на стол, Анфиса заговорила спокойнее:

– Доктор и работники своим судьбам личные хозяева. Благодарствуйте, Василий Кузьмич, за все ваши добрые дела и не обессудьте за наше невежество. Аким и Федот, вы мне нужны на час-другой, а потом вам вольная воля. – Анфиса Ивановна выдержала паузу, глядя в стол, точно подыскивала нужные слова. Подняла голову и посмотрела мужу прямо в глаза: – Ерема, спаси дочку! Ты ж не хочешь, чтобы вшивела она по тюрьмам, чтобы ее на Кулае в клочья большевики-стражники порвали-ссильничали? Не хочешь в мерзлой земле хоронить свою пташку?

– Да что ты, Анфиса, несешь?! – ужаснулся Еремей.

– Правду. Близкую правду. Другая будущность Нюрани только от тебя ныне зависимая.

– Мам-ма, ма-ма… – начала заикаться испуганная Нюраня.

– Цыть! – заткнула ее Анфиса.

Она лежнем лежала последние два года, сначала придавленная предательством мужа, потом наложив на себя епитимью за ненависть к младенцу, за страшный грех убийства внука. Теперь же почувствовала, что наказание может сбросить, снова задышать полной грудью и силы свои, далеко не исчерпанные, пустить в ход. И одновременно поняла – поздно! Прошло ее время. Ее время – то, которым управлять могла, а теперь она беспомощна против обстоятельств. Если уж Степан забоялся, то ей и паче не осилить. Но покорной кончины от нее не дождутся!