Мы прошли по коридору с высоким потолком и серыми унылыми стенами, вдоль которых были закрытые железные двери с «глазками» и запертыми на засов отверстиями для подачи пищи. Потом капрал отпер одну из дверей и впустил нас в комнату для свиданий, в которой стояли стулья, привинченные к каменному полу железными скобами. Когда капрал ушел за Блохой, Шаляпин сел на стул и огляделся, несколько раз громко хмыкнул, проверяя акустику, а потом тихо пропел:

– Хотели бы здесь выступить, Федор Иванович, – спросил я, – перед заключенными?

– А почему нет? – резво обернулся он ко мне. – Тоже публика. И благодарная! Вспомните, как меня принимали в «Каторге» – пою лучше, чем Шаляпин! Если уж лучше, чем сам Шаляпин, – значит уж лучше всех!

Он рассмеялся.

– Однако каков этот надзиратель! – продолжил певец. – Как он держит себя в своем царстве! Я поначалу подумал – вот сейчас кликнет солдат и закует нас в кандалы за самоуправство. Место-то, какое… страшноватое.

– Вас в кандалы? – улыбнулся я.

Шаляпин нахмурился:

– Зря смеетесь, Владимир Алексеевич. По паспорту я из крестьян. Так что любой такой тараканий сатрап имеет полное право высечь меня кнутом на конюшне…

– Ну уж так и любой, – усомнился я. – Сейчас не крепостное право. По закону не может.

– Может-может! – заупрямился Шаляпин. Видно было, что низкое происхождение тяготило его – перспектива из восторженно рукоплещущего зала оказаться на конюшне, похоже, преследовала его, хотя после отмены крепостничества такой перспективы на самом деле и не было.

– Зато потом как он перед вами залебезил, – сказал я, чтобы успокоить певца. И тот моментально заулыбался, хотел что-то ответить, но тут дверь отворилась и впустила Блоху. Голова его была плохо, с царапинами, обрита – от вшей. Тюремная роба грязна и помята. Глаза потухли, выражая покорность судьбе – видно было, что он уже смирился с несправедливостью своей участи – обычная наша русская черта, которую я встречал у многих – именно поэтому люди гордые и несломившиеся вызывают в нас невольное уважение, даже будь они трижды душегубцами и разбойниками.

– Привет, Блоха! – приветствовал я его. – Как ты?

– Спасибо! – поклонился шарманщик. – Благодаря Богу и вам все хорошо.

– Садись!

Он присел на краешек пола и уткнул взгляд в цементный пол.

– Послушай, Блоха, – продолжил я бодро. – С тобой поступили несправедливо. Поступили гадко. Но мы постараемся тебе помочь, вытащить тебя отсюда. Нам только надо узнать, кто на самом деле убил твоего Щегла.

Блоха вздохнул:

– Нешто я знаю? Да и знал бы… Видать, судьба мне. Бог наказал за грехи.

– Ничего! Ты только ответь мне на вопросы.

Блоха пожал плечами:

– Ты говорил, что это не в первый раз, когда пропадали мальчики на Хитровке. А кто еще пропадал?

Шарманщик сморщил лоб, вспоминая:

– Тюря. Еще Сёмка Жила. Да близнецы Фролка и Лёнька Свищовы. Это из моих. Да у бабки Фимы малец.

– Всё?

– Были и еще. Не помню, барин.

– Ну хорошо, – сказал я. – Тогда ответь на еще один вопрос. Есть на Хитровке врачи?

– Врачи? – переспросил шарманщик.

– Ну к кому вы ходите, если заболеете или поранитесь?

Блоха еще подумал.

– А ни к кому. Сами помаленьку лечимся. Водочкой. Разве старик-латыш…

– Который латыш? – переспросил Шаляпин.

– Приходит по четвергам такой, – ответил Блоха. – Дохтур. Фамилия у него такая… не упомню. Борзый, что ли. Приходит к Рудникову. Ему, говорят, власть платит, чтобы он хитровских пользовал от болезней. Но это если совсем плохо кому. Но к нему немногие ходят. Разве кто из благородных.

– Каких благородных? – удивился певец.

– А есть такие…

– Я вам потом расскажу, – пообещал я Шаляпину, опасаясь, что он сейчас собьет Блоху с мысли. – Видал ли ты того доктора?

– Видал раза два, когда он шел.

– И какой он с виду?

– Какой?

Блоха снова наморщил лоб и развел руками:

– Такой, высокий…

– А шляпу он какую носит?

– Такую… Господскую.

– Цилиндр?

– Во. Такую.

Мы с Шаляпиным переглянулись.