— Ну полно, полно тебе кручиниться, — сразу все поняв, попробовал утешить потрясенного парня Дементий. — Не ты его, он бы тебя прирезал. Да и с радостью… Чего уж так терзаться…

Раскидали в праведном гневе Ахматову слободу, выкинули татар из города; лишили злой жизни не менее злою смертью отступника Мину, — и с удивлением огляделись: в тяжком страхе перед сыроядцами всласть хлеба своего изъесть не могли, а тут, впервые за два десятка лет, — ни одного ордынца. Ходи и дыши свободно. Что там — дыши, песни пой. И был сгоряча восторг от сознания своей силы.

Но осторожные говорили, предупреждая:

— Скорый поспех — людям на смех. Нашуметь-то нашумели и думаете, дело с концом? Нет, татары еще никому обид не прощали.

Храбрые и легкие духом отмахивались:

— Куда им! Не сунутся! От безоружных бежали…

— Падет на нас гнев ордынский, — остужали их. — Не придется ли опять от своих домов в леса уходить?

Многие стали задумываться: «А и вправду, что дальше?»

Внезапно грянул вечевой колокол…

Сперва даже не поняли, не поверили — забылся его звон, а молодые, двадцатилетние, вообще никогда его не слышали.

Призывно гудел набат над городом, звал на площадь, что над Медведицким оврагом.

Шли посадские, шли торговые люди; с сомнением собирались именитые бояре.

Последние рассуждали:

— Дело-то нешуточное — оно понятно. Эко, осмелиться поднять руку на ордынцев! Колокол ко времени… А вот что на вече посадские кричать станут — еще неизвестно. Им-то — ни терять, ни наживать. Кричи что хочешь. Не лучше ли было боярским советом склонить князя пойти в Орду с повинной? Повинную голову меч не сечет. А уж если… Просить к себе чужого князя не придется: подрастает дочь покойного Василия Всеволодовича. С боярской да материнской подсказкой полегоньку и станет править княжеством. И княгиня Ксения, мать сей отроковицы, благоволит боярам, не по сердцу ей своенравный и беспокойный Константин. Да и то: совет боярский отринул, жмет именитых горожан поборами в пользу татар, кои мог бы перенести на простых людишек; всё сам, всё своей головой. А всего-то — петушок драчливый…

Уже час на площади колышется толпа. Раскололись крики:

— Повинись, князь! От тебя пошла замятня. Не обрекай город на разорение. — Это из купеческих да боярских.

— Стой, княже господине, на правде! Не терзай себе душу. Все станем за тебя! — Многочисленный ремесленный люд ревет над площадью.

— Опомнись! — увещевают. — Андрей Ярославич, князь владимирский, исполнился на татар. А что вышло? Придут поганые в великом множестве. Как с малым войском выйдешь на такую силу?

— С малым, да сколоченным из добровольцев, — гордо несется в ответ. — Сила достаточная, чтобы биться. Стой, князь, на своем!

Константин — на сбитом наскоро для внезапного вече помосте, окружили его дружинники. Алый княжеский плащ— корзно, застегнутый на правом плече серебряной пряжкой, слегка колыхался от взволнованного дыхания, играли на шлеме с золотой насечкой яркие, слепящие блики. Все поняли значение его походной воинской одежды: одних это радовало, других пугало.

Лицо князя было спокойно и сурово, только меж бровей пролегла морщинка да глаза вдруг вспыхивали гневом: душа восставала против робких, запуганных татарским игом.

Он еще не проронил ни слова, вбирал в себя всю разноголосицу, которая доносилась до его слуха. Но вот насторожился: расталкивая людей, лез на возвышение купец Петр Буйло. Знал Константин: купец не столько от себя скажет — передаст помыслы бояр, приверженцев княгини Ксении.

— Князь наш молодой, в речах не сдержан, гордости у него много, а силы нет. — Так начал Буйло; растопыривал руки, как бы показывая, что сил у князя ровно столько, как вот в этих пустых руках. — Не он ли неуместными винительными речами обозлил мурзу, что тот, как с цепи сорвавшись, бросился с плеткой на людей? Не он ли наущал своих дружинников, чтобы те помогали взбунтовавшимся посадским избивать татар? Нет, так править нельзя, с таким князем и до беды недалеко. Да что — недалеко, она уже пришла, беда-то!..

Купец говорил, и волнение на площади нарастало. От Третьяка Борисовича Константин слышал: на вече каждый волен говорить, что вздумается, на то оно и вече — народное собрание, и, когда решил созвать его, готовился к речам дерзким и неприятным для себя. Но тут уж было слишком: его княжение ни во что не ставилось, его попросту сгоняли с княжества. Он ни на минуту не забывал, что эти противные слова бросал не записной крикун Петр Буйло, — говорили его языком недруги. Взгляд князя выхватил из толпы скромно стоявшего тучного боярина Тимофея Андреева. Ласково щурился боярин, выставляя бороду к солнышку; этот на помост не полезет, о тихой беседе шепчет кому-то, тот скажет всем. А когда и проговорит что вслух при народе, то на слова мягок; хитер, как лис. После княжеского суда пригрел разжалованного боярина Юрка Лазуту. Добро бы ради сострадания к ближнему, но не таков Тимофей Андреев, чтобы кому-нибудь сострадать. Выходит, поимел какую-то цель, рассчитывал: понадобится потом Лазута.

И, подумав о тайной цели боярина, князь вдруг все понял. Утром ему доносили, что вернувшаяся из Ростова — гостила в Горицком монастыре, — вдова брата Василия княгиня Ксения принимала в своих покоях боярина Тимофея Андреева. Стало быть, о нем, князе Константине, и говорили. Княгиня Ксения — властная, гордая, ей кажется, что в княжеском доме она на положении черницы; ей самой видится княжение. А бояре льстят ей, подогревают горячую кровь.

Еще больше уверился в своих догадках, когда снова вслушался в речь купца.