— Я крещен. У меня христианское имя, — смущенный неожиданным вопросом ответил Василько.

— Вот как! А я слышал, все вы там поклоняетесь деревянному идолу, жжете огни. Чтишь истукана?

— Наш бог милостив, — уклончиво ответил Василько. — Он помогает людям.

— Ну, ну… — Кириллу стало ясно, что у юноши представление о вере самое приблизительное.

— Дозволь, владыка, объясню, — вмешался Дементий. — Идол у них в самом деле есть. И поклоняются они ему, просят хорошего урожая, удачной охоты. И костры жгут. Раз в году вроде праздника это у них бывает…

— Ты помолчи, — оборвал Кирилл. — Его спрашиваю. Ты кто таков, чтобы заблудших в вере под защиту брать?

— Владыка, живу я среди верующих, был и у язычников и знаю: ко всем беды одинаково пристают.

— В геенне огненной будут гореть.

Словно бес вселился в Дементия, упрямо лез в разговор:

— Никто не возвращался и не рассказывал о небесном царстве, никто не знает о геенне огненной.

Кирилл мог бы и прикрикнуть, и властно стукнуть кулаком по столу, но не стал спорить с упрямцем. Кузнец был неинтересен ему — видел таких за долгую жизнь. «Погрязший в грехе, в нем и пребудет».

А вот на Василька посмотрел с сожалением, сказал ворчливо:

— Выживший из ума идолослужитель обманывает вас, волшебствует над умерщвленными птицами — божьими тварями, пророчит беды, глад и мор, будто сие от него зависит, а не от творца небесного, вы же, незрячие, всему верите.

— Жрец Кичи — мудрый человек, — не согласился Василько, поняв, о ком говорит митрополит, и вспыхнув румянцем. — Он умеет угадывать, что ждет людей, он предсказатель и врачеватель. Я верю жрецу.

С таким убеждением было это сказано, что Кирилл вновь обласкал взглядом юношу, привлекала его наивная искренность.

— Сын мой, — мягко сказал митрополит. — Похвально, что ты берешь в защиту старших. Пусть будет так, переубеждать тебя не собираюсь, мало времени у нас для этого. — Повернулся к Константину, весело оглядел его. — Князь, узнаю ярославцев — задиристое племя, упрямы, спорят даже в заблуждении своем. Чаю, не легко тебе с ними, прямодушными. Бог вам на помощь, благословляю на ратное дело. Паче всего хочу, чтобы выстояли вы с честью.

И когда Константин, бледный от волнения, припал к руке владыки, а потом вышел со своими дружинниками, Кирилл раздумчиво сказал Александру Ярославичу:

— Люди какие! Мы, обжегшись когда-то, ненавидим и боимся, а им и страх нипочем.

Татарского вельможу Бурытая душил гнев, в углах рта, как у загнанного коня, скапливалась пена. Аллах отвернулся от него. Мог ли думать, отправляясь из степей, что его отборный отряд разгонят безоружные мужики. Сгорая от стыда, злясь на всё и вся, нахлестывал коня, гнал его по лесной дороге. Жалкие остатки его воинства следовали сзади, никто не решался попасть на глаза свирепому мурзе. Направлялись к стольному граду Владимиру на Клязьме. Неотступно вертелись слова, которые он скажет: «Князь Александр, сам накажи дерзких». Так он скажет русскому великому князю. А потом… Потом он подпалит город со всех сторон, разрушит и сбросит в реку дворец молодого Кости-князя. Всех вырежет! Только так…

Но гложет червь сомнения старого мурзу. Там, во Владимире, ему придется бесславно припасть к ногам верховного баскака Китаты, мурза подчинен ему. И. это предстоящее унижение отравляло еще горше. «Чем, как объяснить постыдное бегство? Аллах, покровитель сильных, почему невзлюбил меня? Далеко ли падет еще твой гнев?»

Впереди дорога оказалась занятой; понурая лошаденка тащила на волокуше бревна, концы бревен царапали землю. Два мужика, в длинных серых рубахах, босые, вышагивали пообочь волокуши. Увидев бешено скачущих всадников, мужики рванули в лес. Воины на ходу по привычке— убегают! — пустили вслед им стрелы. Мурза зло выругался — только сейчас заметил полные колчаны стрел у своих воинов: «Трусливые шакалы! Где были их стрелы, когда разъяренные мужики громили слободу?»

И опять жег стыд, когда вспоминал, как вырвался из слободы, бросился с конем в Которосль, а потом, мокрый и грязный, пробивался по черной жиже через кустарник к дороге, — откуда было знать, что напротив слободы на другой стороне реки было хлюпающее болото. Вырвавшиеся вслед за ним воины постепенно стягивались к нему, но опасливо держались поодаль: мурза был в ярости, попади под его горячую руку — можешь лишиться головы.

Поравнявшись с мужицкой лошаденкой, Бурытай огрел ее плетью; заморенная животина рванулась из последних сил и упала; жалобное ржание разнеслось по лесу, заставило мурзу оглянуться. Воины, опустив глаза, осторожно объезжали упавшую лошадь. Совсем озверел мурза: нельзя измываться над конем, будь он хоть самым распоследним. По их угрюмым молчаливым лицам Бурытай угадал, как они сейчас о нем подумали. Помнят заповеди Повелителя Вселенной — Чингисхана. У него вдруг закралось сомнение: ушедший первым с поля боя да будет наказан — так гласит закон. Не он ли первый бросил слободу? Пожалуй, надо быть к ним мягче, не то разнесут повсюду, что он, мурза, кинул своих воинов в беде. Попридержал коня, старался смотреть приветливо. Дальше уже скакали вместе.

Но окончательно отвернулся аллах от мурзы!

Во Владимир въехали уставшие, на едва плетущихся конях. Никак не думал Бурытай, что здесь, на подворье главного баскака русской земли хана Китаты, его ждет новый удар.

Во Владимире хан жил в деревянной просторной избе, но внутри стены, пол, потолок были сплошь покрыты коврами.

Бурытай увидел Китату, восседавшего на подушках. Рядом с ним на таких же подушках, но ниже хана, сидели два человека в халатах, в шапках. Все пили кумыс, который подливал им в чашки полуобнаженый темнокожий слуга.