— Довезу, Сергей Петрович, в лучшем виде, лягите под кожух, в случае чего скажу: племяша везу из больницы после операции.

— Когда выедем?

— Насчет сеялки я с кумом уже договорился, кабанчика продал. Собирайтесь, вечером, на ночь глядя, и махнем. Сейчас в степи ночью спокойнее ехать, чем днем, — такие времена настали на Кубани на нашей!..

Поручик простился с четой Соломко, и вечером, когда уже стало смеркаться, они выехали. Доехали благополучно, без происшествий, на третьи сутки, а за эти дни в поселке произошли чрезвычайные события. На станцию прибыл особый поезд: два пассажирских вагона третьего класса и паровоз. Из вагонов на платформу выскочили матросы в бескозырках с георгиевскими ленточками. С ними был командир, в кожаной тужурке, на поясе парабеллум в деревянном футляре. Лицо каменное, губы накрепко сжаты. Он повел свой отряд прямо в ревком, вошел с тремя матросами в кабинет, где за изящным письменным столом красного дерева с бронзовыми амурчиками до краям окаймлявшей его решетки сидел и чистил тараньку председатель Голуб, и объявил ему, что он арестован по распоряжению областной революционной власти. Тем же поездом Голуба увезли. Вскоре было объявлено, что он расстрелян «за анархо-бандитизм».

Ничего этого поручик Караев, тащившийся в ту пору по степным проселкам в свою станицу Софиевскую, не знал.

Постарел дядюшка-нотариус, постарел! Под глазами дряблые мешки и худой стал — куда девалась прежняя его вальяжная округлость? Кремового цвета чесучовый пиджак висит на его плечах, как на вешалке. А тетушка Олимпиада такая же — скорая, легкая в движениях, даже изящная, несмотря на свою полноту. В черных с масленым отливом глазах сияние догорающего бабьего лета. Тараторит, как прежде, — сто слов в минуту.

— Ой, Сереженька, каким же ты красавчиком стал! И Георгиевский крестик очень тебе к лицу! Воображаю, как Наточка Ярошенкова обрадуется, когда тебя увидит. Она ведь, бедняжечка, сейчас одна осталась в доме с Федотовной, с их кухаркой. Федор Кузьмич подался в Екатеринодар. Тут на него зубы точат наши местные большевики. И пуще всех Фрол Забейко. Помнишь его?

Фрол Забейко! Как не помнить! Плечистый, кровь с молоком, высокий не по годам парубок-казачонок. Не из богатой семьи, но и не из голытьбы. Умница, книгочей и притом весельчак: яростный плясун, на гулянках станичные девчата тогда еще на него заглядывались. Когда кадет Сережа Караев приезжал на вакации в Софиевскую, он дружил с Фролом. Позже, в юнкерскую пору, отношения их изменились. Какая может быть дружба между будущим офицером и простым станичником — рядовым казаком!

Тетушка Олимпиада продолжала тараторить:

— Он на фронте большевиком заделался. На всех митингах в станице выступает. Да говорит так складно, красиво. И, знаешь, очень убежденно. Встретил меня недавно на улице, любезно поздоровался. Спрашивал про тебя, где ты воюешь.

— Бог с ним, с Фролкой! — сказал поручик, поднимаясь. — Вы, если его снова встретите, не говорите, что я приехал в станицу. Ни к чему это!.. Я пошел, тетушка, вернусь, наверное, поздно…

…Все было как прежде: яблоневый сад, сейчас не нарядно зеленый, а черный, оледеневший. За высоким забором хриплым пугающим басом лаял, гремя цепью, славный пес Постой, притворялся сердитым, бдительным стражем.

Калитка оказалась запертой, пришлось долго трясти железное кольцо замка. Наконец послышались легкие шаги на дорожке, и за калиткой раздался тревожный старушечий голос:

— Кто тут колотится?

— Мне к Наталье Федоровне.

— Никого не велено пускать!

— Вы ей скажите, что Сергей Караев приехал с фронта и хочет ее видеть!

Калитка чуть приоткрылась, высунулась старушечья голова доброй колдуньи — из-под белой хустки видны седые космы. Старуха, скользнув по стройной фигуре поручика молодым зорким прищуром, заулыбалась.

— Вчерась только я барышне гадала, и, представьте, выпала карта король бубей — нежданный гость… Проходите, пожалуйста, в дом, мы тут с барышней как под турецкой осадой в крепости живем!

…Боже мой, вот они, ее золотые волосы, ее неправдоподобно синие глаза «морской царевны», ее милая, добрая улыбка!

— Сереженька, родной! Знала, что приедешь, сердцем чуяла!

Обнял, крепко прижал к себе, долго целовал волосы, щеки, губы. Целовал, как целуют ту, с которой — навсегда! Как жену.

Когда объятия их разомкнулись, она засуетилась, захлопотала:

— Идем скорее в столовую! Федотовна, давайте все, что у нас есть!

За столом угощала нежданного гостя вяленым лещом, холодной свининой, мочеными помидорами и соленым арбузом, домашними пирогами — всякой кубанской доброй снедью, подливала в пузатенькую стопку вишневую настойку. И снова он подумал: «Да, жена, хозяюшка!»

Ната говорила:

— Ты мог меня не застать здесь. Со дня на день за мной должен приехать папин человек, повезет в Екатеринодар. Все тут брошу на Федотовну, пусть будет как будет. Очень неспокойно у нас, Сереженька. Мы ведь теперь с папой считаемся буржуями!

— А как вообще казаки настроены?

— По-разному, Сереженька. Вон Фрол Забейко — он первый большевик, а другие… ждут! А чего ждут, понять трудно. Но у всех такое ощущение, что вот-вот что-то должно роковое случиться… Еще будешь кушать?

— Что ты?! Спасибо! Забыл, когда так вкусно ел!

Она поднялась из-за стола. Он тоже встал, подошел к ней, обнял, заглянул в глаза — синева их грозно сгустилась. Сказала тихо:

— Иди в мою комнату, я сейчас приду, только распоряжусь тут!