Прошло еще несколько дней, прежде чем мне снова удалось заполучить надежный конвой. Когда, наконец, это случилось, я отправился туда в сопровождении жандарма и нашел, как и утверждал Зук, дверь подвала взломанной. Я стал очень осторожно спускаться по лестнице вниз, поскольку мог предполагать, что труп, который там якобы был, уже разлагается, так как, по моим расчетам, он должен был там находиться более восьми дней. Однако я не чувствовал ни малейшего смрада, хотя уже вплотную приблизился к лежавшему солдату. Мои чемоданы и ящики действительно были пусты, много пудов шелка-сырца валялось разбросанными в подвале – надо думать, поскольку этот товар не представлял интереса для мародеров. На этом шелке лежал и солдат, а под его головой я увидел мой дневник, который я начал в 1788 г. и продолжал вести в течение 24 лет.

Велика была моя радость от этой важной находки, и я наклонился, чтобы взять дневник из-под головы умершего, что мне легко удалось сделать. Однако в этот самый момент мнимый труп начал бурчать ворчливым тоном, как тот, кого тревожат во сне. Я испугался, позвал жандарма и сказал ему, что этот солдат лежит тут уже 8 дней и все еще жив, и попросил его доложить об этом в соответствующие инстанции. Сомневаюсь, однако, чтобы это было сделано, потому что я имел возможность увидеть нечто подобное другой раз.

Позже, когда по улицам можно было ходить с большей безопасностью – хотя во все это время это не было совсем безопасно, – я провожал актера Хальтенхофа [493] в его квартиру, и неподалеку от Красных ворот [494] он сказал: «Надо свернуть в сторону, в проходе Красных ворот я видел несколько дней назад лежавшего в полной униформе мертвого гусара, который сейчас, должно быть, уже совсем разложился». Привыкнув более Хальтенхофа к подобным сценам, я пошел прямо к Красным воротам, все ближе, не чувствуя ни малейшего смрада, пока, наконец, не приблизился к гусару вплотную и не нашел в нем еще признаков жизни.

Невозможно даже представить себе хаос в тогдашней армии, находившейся в Москве и состоявшей из столь многих разнообразных народов и наций. Дисциплины фактически более не существовало, а Наполеон был или слишком умен, или слишком слаб для того, чтобы восстановить ее со своей привычной строгостью. Можно понять, как жестоко обманулась армия, которая дошла до Москвы, прилагая огромные усилия, терпя на пути к ней крайнюю нужду, ибо города и деревни попадались на пути не так часто, как в других странах. И вот, Москва должна была с лихвой вознаградить за все перенесенные тяготы – и что же они нашли здесь? Горящий город, разоренные магазины и припасы; отсутствовал даже хлеб. Фуража не было вовсе. Не найти ни мяса, ни сала. Большинство не имели даже крыши над головой. Ужасающая вонь от дурно пахнущих вещей, сгоревших в большом количестве, трупов и падали была невыносима.

Даже разграбление города в течение семнадцати дней, разрешенное Наполеоном, принесло плоды лишь немногим. Золотых и серебряных монет находили мало. Ассигнации, особенно старые и истертые, для французов не представляли ценности – лишь позже развилась торговля русскими банкнотами, которые продавали не по стоимости, а пачками за золотые и серебряные монеты, причем некоторые жители, которые пустились в эту торговлю, заработали крупные суммы [495] . Те богато обставленные и хорошо обустроенные дома, которые не сгорели, занимали бесчисленные генералы и штаб-офицеры. Поэтому солдаты-мародеры, несмотря на то что они обычно ходили массами с топорами, ломами и брали с собой плотников, находили для себя мало ценного, что бы можно было унести с собой.

Засветло нечего было опасаться, что меня потревожат в моем жилище. Надпись на воротах, много прислуги и солдат, которые всегда были во дворе, отпугивали мародеров. Но не было почти ни одной ночи, чтобы в мою комнату не вламывался целый рой мародеров через окна, которые были на первом этаже дома. Без неустанной помощи доброго полковника Кутейля, чья спальня находилась ровно над моей, я не избежал бы по меньшей мере многочисленных побоев.

Как только такая туча приближалась, я стучал заранее приготовленной для того палкой в потолок моей комнаты и тотчас полковник спешил на помощь со шпагой и пистолетом в руках. Если он был не в униформе, иногда приходилось тяжко и ему, потому что мародеры ссылались на разрешение Наполеона. В домах напротив моего жилища я часто наблюдал днем форменные стычки между мародерствующими солдатами и офицерами, которые жили не в самих магазинах, а в дворовых строениях, тогда как уличные флигеля снимали модистки. Некоторые солдаты поплатились за это жизнью, так как в таких случаях, чтобы защитить хорошеньких модисток, сбегалось много офицеров, которые квартировали на Кузнецком мосту. Солдаты же настаивали, что щадить следует лишь дома, в которых офицеры действительно квартировали. Это может служить доказательством, насколько слабой была в это время субординация и как мало значила человеческая жизнь.

Офицеры могли лучше использовать преимущества своего положения. Если они квартировали в богатом и хорошо обустроенном доме и находили тайные припасы или тайники, самое ценное и лучшее они присваивали себе и приглашали знакомых и друзей взять то, что им уже было не нужно или то, что они уже не рассчитывали увезти. Таким образом, и наши четыре полковника почти ежедневно приносили домой самые изящные и дорогие вещи, которые они брали с постоя своих друзей с их позволения. Однако своей прислуге они не позволяли открывать в Демидовском доме запертые амбары* и кладовые*, равно как и искать спрятанные в доме вещи.

Немедленно по возвращении русских властей в Москву я сообщил, что там, где квартировали французские офицеры, оставалось, по их словам, ценных вещей на сумму более 16 000 франков [496] . Хотя перед уходом они подарили их мне, я не мог присвоить их себе по праву, потому что это была чужая собственность, и не хотел, потому что эти вещи были краденые. Пристав нашей части Гранжан [497] принял вещи от меня, и чужая мебель была перенесена в дом графа Ростопчина на Лубянку, поскольку, естественно, невозможно было понять, из каких домов ее украли. Демидов же отнюдь не потерпел никакого убытка, – даже наоборот, в доме еще осталось кое-что из того, что полиция по тогдашним обстоятельствам не посчитала стоящим усилий забирать.