Вряд ли кто-нибудь соберется подать жалобу канцелярским крысам, следящим за исполнением закона об описании товаров, но «Дом престарелых с видом на море» мог соответствовать своему названию лишь в том случае, если бы человек забрался на одну из его уродливых кирпичных труб. Может, и открывался отсюда вид на море – когда-нибудь в прошлом, когда здесь, на постепенно возвышающейся к северу от Сифорда местности, некий человек возвел этот монументальный особняк. Больше не открывается. Город растянулся, расползаясь по склону, словно безобразное пятно, и теперь из застроенного со всех сторон дома престарелых можно увидеть лишь клочок неба.

Приходя и уходя, гости регистрировались, но кроме того, книга посетителей являлась и сборником повседневных изречений. На сей раз я прочитал: «Деньги еще не все, но они, безусловно, помогают поддерживать контакт с детьми». Рядом слонялся согнутый возрастом старик.

– Они лгут. Все они лгут, – бормотал он.

– Простите?

– Я о времени прихода и ухода, – пояснил старик, сверкнув на меня первоклассной вставной челюстью. – Никто из них не остается тут так долго, как пишут.

Я взглянул на часы и занес время в книгу – 11.32. Он сверился со своими часами и вроде остался доволен, во всяком случае, пока. Но все-таки недоверчиво проворчал:

– Посмотрим, посмотрим…

Дом был полон легко сворачивающимися коврами, всевозможными перилами, пандусами для инвалидных кресел и сиделками из Восточной Европы на минимальной зарплате. Возникало ощущение, будто кто-то где-то зашибает на этом деле легкие деньги. Кактус уморить не так-то просто. Но проходя в комнату деда по коридору первого этажа, я заметил: цветок явно на последнем издыхании.

В комнате пахло застоялой мочой, что огорчало и было совершенно недопустимым. Даже если у жильца случались недержания, за сорок (или он платит пятьдесят?) тысяч фунтов в год можно рассчитывать на приличную уборку. А дед за эти деньги получал вот что: трижды в день паршивую кормежку, чтобы иногда подтирали задницу и дважды в неделю мыли в ванне. Остальное время он проводил в кресле: дремал или бездумно смотрел на стену с обоями в белую и синюю полоску (остается только снять шляпу перед дизайнерами местного интерьера, отдавшими предпочтение теме зарешеченной клетки).

Вокруг было много всяких недугов, но болезнь Альцгеймера – худший из них. Ее называют долгим прощанием, и я понимаю почему. Последние два года я наблюдал, как иссыхает ум деда. Иссяк бесконечный поток анекдотов, которыми он славился, и лишь для тех, кому очень везло, еще вспыхивала на мгновение искра озорного юмора. Так случилось в прошлый мой приход. В дверь заглянула привлекательная молодая сиделка. Она хотела убедиться, что все в порядке.

– Вот и Магда, – объявил дед. – Ищет любой повод, чтобы зайти. Говорит, что волнуется. Но я-то знаю: за моими деньгами.

– Очень смешно, мистер Ларсен.

– Я ей сказал, что женат, но разве она послушает?

Проблески его былого характера становились все реже. И вскоре совершенно прекратятся. Дед превратится в телесную оболочку, в набор физиологических функций, и больше ничего.

Он выглядел в кресле таким умиротворенным – голова запрокинута, глаза закрыты, – что я решил его не тревожить. Устроился на кровати и смотрел на него. Даже в восемьдесят два года дед не казался немощным и сморщенным. Дородный мужчина – высокий, широкоплечий, представительный. Неровный шрам на левой руке казался в этот день до странности мертвенно-бледным. Я знал, откуда он взялся, хотя сам дед припомнить уже не мог. Шрам был памятью о немецкой бомбардировке Ковентри в ночь на 14 ноября 1940 года. Деду, старшему сыну в семье датских иммигрантов, было тогда всего семь лет. В ту бомбежку он потерял своего лучшего друга: взрыв поднял на воздух соседний дом, а их сильно повредил, так что обломки посыпались на их головы и его руку.

Мальчишкой я застывал в ужасе, слушая рассказы деда о той ночи, о страшных событиях, свидетелем которых он стал. Теперь это мои истории, а не его. Может, я расскажу их своим детям, но кто знает, сколько они еще проживут на свете, прежде чем навсегда канут в небытие.

Дед открыл глаза и слабо улыбнулся:

– Ах, это ты…

– Привет, дед. Как поживаешь?

Он пошевелился, потянул свои длинные ноги.

– Вчера произошла странная вещь.

– Что такое?

– Обнаружился маленький вулкан, прямо здесь. – Он осторожно накрыл ладонью левое колено. – Пыхнул пару раз дымом – пуф! пуф! – и пропал.

Я старался не измениться в лице.

– Вот как?

Дед нахмурился:

– Как удивительно, Энни: ты сейчас очень похожа на Дэниела.

Энни – моя мать, его дочь.

– Это я, дед, Дэниел.

– Как у него дела?

– Это же я сам. У меня все хорошо.

– Вы общаетесь?

– Общаемся, – сдался я. – Он получил новую работу.

– Новую работу? Отлично. Славный парень. Пока не женился на той девушке?

– На Кларе?

– Той, с длинными волосами. Она тебе не нравится.

Вот это новости.

– Нет, не женился.

– А как дела с его книгой? Закончил?

Скажет тоже, закончил. Никак не могу начать.

– Работает, – соврал я.

– Не могу дождаться, чтобы прочитать. Люблю хорошие книги, а у него, уверен, получится отличная.

Был погожий день, и я предложил прокатиться в Алфристон или в деревушку Бирлинг-Гэп, куда дед сам меня возил, когда я был маленьким. Но эти названия, похоже, больше ему ни о чем не говорили.

– В Бирлинг-Гэп? Не надо, Энни. Не сегодня. Я устал.