Полицай вытащил из бокового кармана бумагу и положил на стол:

— На, читай! — потом схватил ее и снова засунул в карман.

Михаил Макарович успел прочесть то немногое, что предписывалось сделать... «Все излишки продовольствия, теплую одежду и обувь и все ценное отобрать, сдать на склады. Потом по указанию начальника тыла группы войск немедленно отгрузить и отправить... Продовольствие населению оставлять по минимальной норме и не более как на два месяца».

— Понимаешь, в чем дело? — полицай смотрел на него посоловевшими глазами. Михаил Макарович непонимающе выпучил глаза. — Эх ты, остолоп! А еще коммерсант. Во! — полицай первоначально постучал себя по лбу, а потом по столу. — Скажи, зачем все подчистую берут и народ на голод бросают? Зачем?

— Во имя процветания и благополучия Великой Германии, я так понимаю, — не моргнув глазом, ответил Михаил Макарович.

— М-м, — словно от зубной боли, удивляясь тупости корчмаря, замычал полицай и протянул пустую бутылку. — Принеси-ка еще шкалик. Не жмись, не жмись. За то, что я тебе поведаю, полведра не пожалеешь. Иди, век за меня бога молить будешь. Ну, что стоишь?

— Да уже поздно, ваша честь. Да и вы уже, как бы вам сказать...

— Иди или я сам пойду. — И полицай вытолкнул Кудюмова за дверь.

Михаилу Макаровичу ничего не оставалось делать, и он принес не шкалик, а остаток поллитровки и, ставя на стол бутылку, сказал, что это все и больше ничего нет.

Вылив в стакан все, что было в бутылке, и держа стакан в обеих руках, полицай таинственно поведал то, о чем Михаил Макарович и Вера только догадывались:

— Ты, Петр Кузьмич, и твоя Броня мне, словно родные. Ведь только у вас я отдыхаю и заглушаю свою тоску. — Полицай облапил хозяина и поцеловал в щеку. — Так вот, друг! Если не хочешь попасть в руки коммунистов и гепеу, то закрывай свое заведение и двигай отсюда подальше, за Березину. Пропуск я тебе сделаю.

— Партизаны что-нибудь замышляют? — Лицо Михаила Макаровича выражало испуг.

— Партизаны? Не-е, — качал полицай рукой, облокоченной на стол. — Ты у нас в этом смысле как у Христа за пазухой.

— Тогда чего ж? — все еще недоумевал Кудюмов.

— А тово! — и полицай поманил пальцем. А когда Михаил Макарович нагнулся, он обхватил пятерней его шею и, притянув его к себе, зашептал в самое ухо: — В среду нас инструктировал главный. Приказал забирать у населения все, — полицай похлопал по карману, где находилась зловещая бумага, — вплоть до меридиана Белый, Дорогобуж, Спас-Деменск. Хитро сказано — «до меридиана»! А где тот меридиан, скажем, у нас? Оказывается, в этот «меридиан» надо брать районы вплоть до комендатур — Бельской, Батуринской, нашей, Дорогобужской... и так далее... Срок этой операции — конец февраля. Понимаешь ты? Конец февраля! Поначалу мы думали, что красные наступают, но потом пронюхали, и оказалось, что наши сами будут отходить. Боятся, как бы их тут, подобно Сталинграду, не прихлопнули. Сафоновский и издешковский коменданты уже пятки смазывают. Вчера свое барахло двинули на запад... — Полицай протянул стакан: — На, глотни за то, чтобы все было так, как хочется. А хочется, Петр Кузьмич, спокойной жизни. Ох как хочется!..

За такие важные сообщения Михаил Макарович не побрезговал бы не только глотнуть, но даже поцеловать в губы эту ненавистную тварь.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Утро 23 февраля удалось на славу. Яркое солнце, пробившись сквозь густой переплет ветвей сада, по-праздничному играло зайчиками на замерзших стеклах окна.

— Какой же это час? — подхватился Яков Иванович и посмотрел на часы. — Десять? Ну и ну! — И все же ему не хотелось вылезать из теплой постели: ведь за всю войну он первый раз по-настоящему выспался. Да еще в теплой избе и притом после бани.

Яков Иванович потянулся, отодвинулся в сторону от упрямого «зайчика», слепившего глаза, и, уткнувшись лицом в подушку, решил поваляться.

Все подобное, казавшееся в мирное время обыкновенным, теперь, во фронтовой жизни, было чуть ли не верхом блаженства...

На другом конце деревни в подлатанной саперами избе лежал в постели Хватов. Он тоже не спал уже. Но разбудило его не солнце, а настойчивый стук в дверь:

— Товарищ полковник! Это я, майор Парахин. Вы назначили в девять, а сейчас десять.

— Простите, — ответил Хватов. — Совсем забыл. Входите. Я сейчас. — Наскоро приведя себя в порядок, Хватов пригласил майора к столу. — Слушаю вас.

— Откровенно говоря, товарищ полковник, у меня ничего особенного доложить вам нет... В полку все благополучно. Да, вчера был в госпитале — он недалеко отсюда, — навестил Милютина, — тянул Парахин.

— Ну, как Корней Игнатьевич? Скоро выйдет?

— Поправляется. Выйдет недели через две. Сегодня у нас в полку вечер. Выступает фронтовой ансамбль песни и пляски майора Усачева.

Хватов еле сдерживал себя, чтобы не оборвать Парахина. Ведь все это мог ему доложить вчера в полку и не просить уделить ему время, чтобы поговорить откровенно один на один. Но тут Парахин чего-то замялся.

— У вас все? — насколько мог спокойно спросил Фома Сегеевич. — Если есть что-нибудь личное, не стесняйтесь, говорите.

— Видите ли, товарищ полковник, мне не совсем удобно говорить, так как всего-навсего врид. Все было при комиссаре полка Милютине. Так, может быть, лучше подождать его и уже при нем доложить?..