Вскоре я узнал, что зовут ее Сашей. Так назвала ее то ли мать, то ли тетка, в общем, хозяйка дома напротив, когда нужно было идти ужинать.

Смотрел я, смотрел, придумывал разные способы, чтобы удобнее было с ней познакомиться, а может, и подружиться. Ничего в такую жару путного не придумывалось. А потом вдруг взял да и возненавидел ее.

Случилось это так. В один из вечеров читала она себе под черемухой, положила ногу на ногу и покачивала так небрежно полуснятой туфелькой, висящей на одних пальчиках. А возле дома хозяйка стирала белье. Вынесла корыто, поставила на две табуретки, и вскоре только красные руки мелькали во вздувшейся и опадавшей горке белой пены. Стирала женщина споро и без передышки. И терла, и выжимала, и снова бросала скомканное сухое белье в белую кипень. А беленькая туфелька покачивалась и покачивалась на изящной ножке.

И тут взяла меня злость. Теперь мне думается, что отчасти повинны в моем раздражении и то, что никак я не мог познакомиться с ней, и жара. Но тогда-то я благородно вознегодовал и думал, что мое негодование порождено лишь увиденным. Сразу вспомнилось, как она ходит по ягоды и купается, как читает и варит варенье. А в это время се мать или тетка косит, гребет, доит корову, стирает, устает до невозможности.

«Ну ладно, ты учишься или работаешь в городе, — обратился я мысленно к этой самой Саше, — ну, не коси, так хоть по хозяйству помоги. Неужели ты не могла бы подоить корову, или, скажем, полить огород, или хотя бы постирать?»

Обращался я мысленно к Саше, чем дальше, тем более резко, еще не раз. Дни проходили, один за другим, жара замучила совсем, а все оставалось на своих местах. Саша гуляла, купалась, а ее кормилица и поилица день-деньской крутилась на работе.

До того меня все это: однообразие, зной и поведение Саши — допекло, что я один день твердо решил поговорить с ней, поговорить начистоту и высказать, что я о ней думаю.

С утра откладывал до обеда. После обеда уснул в своем пологе, сморили теплынь и сытость, проснулся под вечер с тяжелой головой и вдруг услышал, что как будто проворчал кто-то.

Прислушался, потом сообразил, что ведь это же гром, и, пошатываясь, так как не совсем очнулся еще ото сна, вышел на крыльцо.

Ах, до чего же тяжел, до чего же накален был воздух! И небо сияло ослепительной синевой. Ни единой не виднелось тучки. Лишь на юго-западе из-за леса высунулся какой-то белый холмик.

Вот он стал расти, возвышаться и вытянул за собой нечто темное. А это темное стало как-то выворачиваться и шириться. Словно тулуп, скомканный и сжатый, начали разворачивать и натягивать на небосвод. Скоро темное заняло четверть неба, а белые оторочки колыхались по краям, вырастали большими языками и снова опадали. А потом всю тучу перечеркнула молния, гром прогремел уверенно, торжественно и побеждающе.

А через несколько мгновений туча уже простиралась над деревней, и над головами ахало, скрежетало и грохотало. Дунуло холодным ветром, зазмеились молнии. И вдруг на фоне лесов, на фоне закрытого темным с мечущимися разрезами молний неба по-новому увиделась деревня.

Такой маленькой, пришибленной, заброшенной, такой беззащитной показалась она, что почему-то вспомнилось то, что сказала мне моя хозяйка в начале нашего знакомства.

Так и почудилось, что там, за лесами, вот-вот встанет кто-то огромный, ужасный для глаз и сердца, подопрет небосвод головой и нечеловеческим голосом прорычит: «Слышу, девица, иду, красная!»

Дождался я дождя. Сначала он летел крупными каплями, наискось, а вскоре встал сплошной прямой стеной. Лилось по березам, лилось по крыше, плескалось со стреков, долетало и до моего лица. И долго я стоял тут.

А потом ушел, лег к себе, закрыл глаза и, несмотря на то что спал днем, уснул до утра — крепко, счастливо, без сновидений.

Утром проснулся не рано, вспомнил, что мне сегодня уезжать, вскочил, сделал зарядку и вышел на улицу.

Боже мой, каким непохожим стало все вокруг, каким новым! Все курилось и парилось под солнцем, все блестело и зеленело. А главное, деревня вдруг зазвучала. Только в это утро я понял, что мне как-то не хватало в деревне звуков. Сколько было красок кругом, сколько запахов, сколько ощущений от перемен температуры, но деревня была безголосой, а поэтому и довольно однообразной! А тут…

Запела открываемая дверь, заговорили ступени крыльца, заскрипел журавель у колодца, звонко тенькнуло о воду ведро. А деревья трепетали и шумели, а птицы, неслышимые почти месяц, заливались, а куры переговаривались, а земля чмокала под ногами, а коровы отчетливо и влажно мычали вдалеке. Множество было звуков. Похоже, как месяц спала деревня, а теперь вдруг проснулась и потягивается.

Жалко стало уезжать, до того чисто и свежо установилось вокруг, до того было радостным утро. Но я стал поспешно собираться и прощаться с хозяйкой.

Она, против обыкновения, была дома: небольшую передышку давал вчерашний дождь. Собираясь, я мимоходом спросил свою хозяйку, не видела ли она Сашу из дома напротив, куда, мол, та сегодня пошла?

— Уехала она, — неожиданно определенно и точно ответила старуха. — Сегодня ранехонько поднялась и пошла к повертке на большак ждать попутную. Уехала, батюшка.

— Та-ак, — сказал я, несколько озадаченный, и еще раз протянул: — Та-ак.

А потом, чтобы что-то еще сказать, спросил погромче: