Он все думал о Евгении Васильевне, о себе, о любви вообще, о том — любовь у них или не любовь, о злополучном «все», на которое способны любящие сердца, о границах этого «все», вспоминал фигурку Евгении Васильевны и на перроне, нервничал, курил, а когда совсем запутался в собственных мыслях, махнул рукой и пошел в вагон-ресторан.

За окнами бежали леса в снегу, а здесь было тепло и шумно. Поезд шел с востока, ехало много отпускников, почти все столики были заняты подвыпившими, веселыми компаниями. Федор отыскал столик, за которым сидел всего лишь один сильно захмелевший мужчина, сел и взял листок меню.

— Чего грустный такой? — спросил мужчина, радуясь возможности поговорить. — Или помер кто?

— Тетка, — сказал Федор, чтобы отвязаться от расспросов.

— Вот я и вижу, — обрадованно говорил мужчина, наваливаясь грудью на стол и ставя на него локти, — что ты не в себе. Я, браток, человека сразу вижу, случилось что у него или нет. На-асквозь. Так на похороны ездил?

— На похороны, — сухо отозвался Федор.

Мужчина постарался изобразить на своем лице сочувствие, сморщил лоб, для чего-то перекосил рот, поводил с серьезным видом головой и глубокомысленно изрек:

— Да-а. Хилое дело.

Я в этом учреждении самый давний работник, да и самый старый. Много сменилось сослуживцев, и столы переставлялись по-разному. А мой стол так и стоит на прежнем месте. Мне это подходит. Учреждение невелико, да окон на все столы хватает. А мне мое окно нравится, тем более видно из него то, чего в другие окна не видно.

Тут у меня стол перед глазами с привычным для меня порядком бумаг и арифмометром и другими вещами, нужными для работы. А в окно виден домик с задней стороны, сарайчик и огород. По веснам в огороде сажают картошку да несколько грядок овощей. И есть в огороде колодец, к которому ведет зеленая летом, в цветах, тропинка. А зимой весь огород лежит под сугробами, а тропинку к колодцу разгребают и лед вокруг колодца аккуратно срубают и отбрасывают.

В армию я, по болезни, не ходил, работаю все на одном месте, много лет гляжу в это окно. Вовремя приезжаю, вовремя уезжаю, весь день окно передо мной.

Помнится, как-то летом — давно то было — пошла от колодца с ведром в руке тоненькая девочка-подросток, серьезная и важная. Тяжеловата, видно, была для нее ноша, гнулась она, как тростинка, под ее тяжестью, но ведро до дому донесла и ни разу не поставила.

Потом ходила она еще дни дальше, уже девушкой, с полными ведрами…

А однажды вдруг пошел по тропинке высокий парень с ее двумя ведрами, а она степенно шла впереди.

После носили уже по три: одно ведро было посреди них, поддерживаемое двумя руками — твердой мужской и округлой женской. Раз понесли оба по два ведра. Видно, больше требовалось воды.

И вдруг в один день пришли они всего с двумя ведрами, а между ними, держась за их руки, шагал крохотный человечек, неумело переставляя непослушные ноги.

Долго приходили они так, и человечек шагал уверенное. Но в одно утро явилась женщина одна, и девочка держалась за мамино ведро, пыталась помочь.

Бежали дни. Ходила женщина на колодец. Однажды появился на тропинке рослый солдат, и выронила женщина ведра, разлив всю воду. Бросилась к солдату. А девочка испугалась и заплакала.

Потом опять носила воду женщина только вдвоем с девочкой. Но однажды прибрела к колодцу одна и без ведер. Как постарела она за короткий срок и одета была почему-то в черное! Села на лавочку возле колодца и зарыдала. Плакала долго, но с крыльца выглянула девочка, и мать, вытерев поспешно слезы, пошла к ней навстречу.

Вот так и жили они много дней, мама с дочкой. И дочка тянулась вверх.

А вчера понесла от колодца ведра с водой тоненькая девочка-подросток, серьезная и важная. Я даже протер глаза, так было это похоже на давным-давно виденную картину. Оглянулся на сотрудников, но все находились на своих местах. А девочка гнулась, как тростинка, но до крыльца дошла, не передохнув, и скрылась в доме.

«Уж не молодость ли к тебе вернулась?» — сказал я себе. Да нет, не тут-то было.

И подумалось, что у одной жизнь проходит, а у другой только начинается. И стало боязно, чтобы в этой начинавшейся жизни не повторилась прошедшая. Ведь еще немало в колодце воды.

Не слезлив я, а тут взял да и потихоньку заплакал. Вот что старость делает! Остановился, понятно, сразу, глаза вытер, посмотрел украдкой на сотрудников, не видели ли. Одна, очевидно, заметила. Шепнула другой, а я услышал:

— У старины-то нашего нервишки сдают.

В этот июль я отдыхал в деревне. У нее было такое название — Ефремье-Ширь.

Тут я сразу многого не смог бы объяснить. Почему «Ширь», если всего восемь домов да заброшенная церковка? Может быть, от местности? Деревня стоит довольно высоко и празднично, по скатам поля и луга, небольшая речка в низине, а так кругом, до горизонта, наверное, дальше — леса. То ли оттого, что хорошо вырублено вокруг, то ли от шири лесов. Так или иначе, а жил я в июле, говоря по-местному, у Ефремья в Шири.